Стасу тогда было девять лет. Родители на день рождения подарили ему ролики. Он удивительно быстро научился кататься. Буквально встал и поехал. Его легкое, гибкое тело просто создано было для роликов. Но кататься по дорожкам в парке ему быстро надоело, он стал придумывать всякие штуки: то по лестнице с пятого этажа съедет, то с крышки мусорного бака спрыгнет. А однажды, демонстрируя мне, как здорово он умеет кататься, съехал с крыши подвала, но неудачно – угодил в открытый канализационный люк прямо на голову сантехнику, который что-то там чинил. Стас довольно сильно ударился головой, разбил лицо. В конце концов все обошлось, только небольшой шрамик над бровью остался, но в тот момент… Не знаю, чего было больше: крови, мата рабочего, ужаса мамы, когда я позвонил ей из приемного покоя травматологии. Стас, когда ему зашили голову, вежливо поблагодарил хирурга и спросил, когда приходить в следующий раз. Хирург рассмеялся, чем очень обидел Стаса, и сказал, что самое лучшее – не приходить никогда.

Боже мой, как давно я не вспоминал эту историю! Как давно я не вспоминал Стаса! Я научился жить так, будто у меня никогда не было брата. Это было непросто! А теперь придется начинать сначала. Воспоминания замучают. Воспоминания и это невыносимое чувство вины.

Но что, если он жив? Ведь эта фотография как раз и доказывает…

Ничего она не доказывает! Я помню, как он погиб. Я помню, как мы его хоронили. На кладбище, когда настала моя очередь прощаться, я точно так же провел пальцем по его шраму. Я помню, помню это страшное ощущение: прикосновение к неодушевленному предмету. Не может этот тридцатилетний мужчина на фотографии быть моим братом! Но кто он тогда?

Я услышал, как в соседней комнате заворочалась Полина. Или мне это только показалось? Полина… Сегодняшний день был таким счастливым! И вся моя жизнь после того, как я смог успокоиться, отрешиться от мертвого брата, была вполне счастливой. Но ведь какой ценой мне это далось! Несправедливо, нечестно снова возвращать меня в безнадежный кошмар его смерти. Я не хочу, не могу опять проходить этот путь. И не буду! Кто меня может заставить? Вот возьму сейчас и «грохну» эту невозможную фотографию, уйду спать, а наутро и не вспомню о том, что произошло сегодня. Кто меня за это осудит? Кто посмеет осудить? Да никто ведь о фотографии и не знает…

Знает. Борис Стотланд. И не только знает, но и как-то ко всему этому причастен. Вот только как и к чему? Предположить, что он сфотографировал Стаса, я не могу. Это просто невозможно. Стас умер двенадцать лет назад. Обработка фотошопом исключается. Что же тогда?

Чтобы окончательно не сойти с ума, я заставляю себя оторваться от экрана, поднимаюсь, заглядываю в спальню. Полина спит. Так спокойно, по-детски спит, что мне хочется лечь рядом, прижаться к ней и выбросить из головы того, кто остался на экране. Из окна сквозь неплотно задернутые шторы льется лунный свет фонаря, мне прекрасно видно ее лицо. Я наклоняюсь к Полине, тихонько целую ее в освещенный белым, лунным светом фонаря лоб и возвращаюсь на свою голгофу. На экране мой брат. Ему тридцать лет. И что с этим делать – неизвестно.

Мы страшно тяжело переживали его смерть – и родители, и я. Но каждый сходил с ума в одиночку. Почему-то эта трагедия нас совершенно разобщила. Раньше у нас была дружная, счастливая семья, а после похорон Стаса она тут же распалась на отдельных, посторонних друг другу сумасшедших. Отец ни с кем вообще не разговаривал, жил как квартирант, поссорившийся со своими соседями. Мама, совершенно с нами не считаясь, повсюду развесила фотографии Стаса. В комнате, нашей с братом общей, а теперь только моей, не позволяла ничего ни менять, ни убирать. Рубашка Стаса, которую он в тот день кинул на кровать перед выходом из дома, так и пролежала там весь год. С его стола, заваленного конспектами и распечатками, даже пыль не стирали. А я… Такое разобщение семьи произошло потому, что каждый из нас обвинял себя в его смерти. Но я-то был больше всех виноват, ведь Стас погиб на моих глазах. Больше всех виноват и больше всех прикован к его смерти. Я продолжал жить в этой комнате, где мы обретались вдвоем, где все еще звучал его голос, его смех, его шуточки… где так и осталась лежать его рубашка на кровати.

Может, тогда-то и произошел сдвиг у меня в голове. Может, тогда позвонили… откуда-нибудь… с кладбища! И сказали, что его смерть – ошибка, но я этого не воспринял, не понял. Продолжал лежать на соседней с рубашкой кровати в комнате с призраком мертвого брата, прокручивать в голове воспоминания о нем, живом. Эта комната затягивала меня в свой омут. В университет я не ходил, ничего не делал, изводил себя воспоминаниями, но в голове вдруг начинал звучать набат этих черных колоколов из композиции «Black Sabbath» – и сцена смерти Стаса возникала отчетливо, ярко, как на экране.

Как же не вяжется этот строгий костюм с образом моего брата! Не вяжется и чем-то тревожит – не могу понять чем. Он никогда не носил никаких костюмов. Когда он погиб, на нем были потрепанные джинсы и ярко-оранжевая футболка с надписью: «Стас над вами смеется». Он смеялся над всем и всегда. Неужели и теперь вот так посмеялся?

Выскочить из этого безумия я смог благодаря моему однокурснику Сереге Битову. Однажды он появился в моей комнате, стащил с кровати и привел в свой подвал, где репетировала рок-группа, которую Серега тогда как раз организовал. Я играл на бас-гитаре, впрочем, очень посредственно, и в тот момент о чем о чем, а о музыке и думать не хотелось, мне хватало моих колоколов в голове. Но Серега настоял, я вошел в группу, и мы даже пару раз выступили. Потом группа распалась, но дело было сделано: от безумия я спасся. Встряхнулся, понял, что от призрака нужно бежать, чем скорее, тем лучше, и переехал в квартиру, оставшуюся после смерти бабушки. Родители были категорически против, но я настоял на своем. Мы даже рассорились. А когда месяца через три заехал их навестить, от Стаса не только в нашей бывшей комнате, но и во всей квартире не осталось и следа. Все его вещи, все фотографии были убраны. И с тех пор мы о нем никогда не говорили, даже имя его не упоминалось в нашей семье.

Но, может, я ошибался тогда? Ни от какого безумия вовсе не спасся, а, наоборот, увяз в нем окончательно? Или оно затаилось на время, чтобы нанести удар сейчас?

Я никогда никому не рассказывал эту историю, даже Полине. Она знает лишь, что у меня был младший брат, что он погиб много лет назад… Хорошо, что это произошло ночью – Полина спит, ничего не ведает. У меня есть время все обдумать. Хотя… что тут можно обдумать? Никакого рационального объяснения этой фотографии нет и в принципе быть не может. Стас умер на моих глазах. Конечно, заманчиво было бы думать, что он остался жив и жил все эти годы где-то, по каким-то причинам скрываясь от нас. Заманчиво, но невозможно.

Измучившись, я нажал на стрелку «назад», где на фото была Полина в шляпе, такая забавная. Отдохнул взглядом и снова вернулся к Стасу. Увеличил, чтобы рассмотреть в подробностях его лицо, затем уменьшил, чтобы увидеть его как бы со стороны, посмотреть, так сказать, объективным взглядом. Но ничего не изменилось. Это мой брат, без сомнения. Мой брат, погибший в возрасте восемнадцати лет. Которому здесь, на фотографии, забитой в память чужого телефона, тридцать.

– Почему ты не ложишься?

Я вздрогнул от Полининого голоса и судорожно прикрыл монитор двумя руками. И обругал себя идиотом.

– Скоро лягу. А ты почему проснулась? – Я повернулся к ней – лицо у нее было совершенно не заспанное. Неужели она о чем-то догадалась?

– Не знаю. Просто проснулась и почувствовала: что-то случилось.

– Ничего не случилось, – я постарался сказать это легким, беззаботным тоном, но вышло сердито и напряженно – Полина мне не поверила.

– Рассказывай! – потребовала она.

Ну как я мог ей это рассказать? Моя жена жила в счастливой уверенности, что ее муж – абсолютно нормальный человек. А теперь получается, что она заблуждалась. Да и я заблуждался на свой счет. Но дело, конечно, было не в этом.