Кусланд смотрит вдаль, где у незатухающего костра сидит Стэн. Он сунул руки под мышки, ему холодно, но кунари продолжает делать вид, что у него все в порядке. Каменная печать отрешения не сходит с его лица. Эйдан уверен, он так просидел с самого начала своего выхода на пост. Когда он следит за порядком, Кусланд спокоен.

Утро слишком раннее. Кроме них двоих еще никто не проснулся. Даже Норберт, его верный мабари, лежит у входа в палатку, не обращая на хозяина ни малейшего внимания. Он приоткрывает один глаз, удостоверяясь в том, что все в порядке, и снова засыпает, погружаясь в чуткий собачий сон.

За деревьями брезжит рассвет. Небо красное с розоватыми отливами. Очень красивое. Особенно там, где оно пересекается с верхушками буков и каштанов. Они становятся алыми и, кажется, вот-вот загорятся.

Когда Эйдан думает о деревьях, он вспоминает сосны и ели Хайевера. Самые красивые, самые статные во всем Ферелдене. А, может быть, и Тедасе.

Он помнит их разлапистую колкость, помнит, как собирал под ними с Фергюсом голубику, и ее кисловатый морозный вкус. Но он не хочет домой. Он знает, где должен быть.

Гремят бутылки. Кусланд косит взгляд назад. Потом понимает, что шум идет от палатки Алистера.

Она едва не валится, когда из нее выбирается его друг. Почему-то задом и почему-то по-пластунски. Это забавно и нелепо, Эйдан мог бы посмеяться. Но Алистер в одних брюках, и он просто смотрит.

Молодой недохрамовник становится на ноги и машет головой, пытаясь согнать с себя похмелье. Нечасто ему приходилось так надираться, как вчера. Но ко всему можно привыкнуть.

Штаны спадают с него, Алистер пытается затянуть их на ходу, но все же останавливается. Как раз напротив солнца, загораживая собой горизонт.

Кусланд кладет голову на кулак и пытается остановить это мгновение навсегда в своей памяти. Его тело, точеный торс и светлые волосы на груди, стоящие торчком от холода, неуклюжие руки, путающиеся в одном-единственном шнурке, и сосредоточенное мужественное лицо.

Алистер замечает его и улыбается, будто бы извиняясь за то, что перекрывает ему свет. Догадывался ли он тогда, что в нем света было больше, чем в солнце?

В его улыбке, робкой, простой, на такую невозможно не ответить. В его глазах, ореховых или болотных, этот странный цвет теряется среди зелени деревьев. В его золотистых коротко остриженных волосах, наверное, они жесткие на ощупь.

Его силуэт купается в рассветных лучах, и сам розовеет.

Эйдан поднимается, он твердо уверен, что сейчас уж точно скажет ему обо всем.

Алистер перестает возиться со штанами и смотрит на него. Как всегда открыто. Как всегда с ожиданием.

Язык во рту становится толстым, а ладони потеют. У Кусланда было достаточно женщин, он никогда не смущался, приглашая их разделить с собой вечер. Но тут… Он знает одно, товарищу сказать о простых чувствах намного, намного сложнее.

- Ты… - он запинается, хмурясь. - Ты похож на солнце.

Алистер не понимает, что он имеет в виду. Скорее всего, он даже не представляет, что такое возможно. Этот парень, Эйдан Кусланд, который прикидывался ему другом, вдруг взял и влюбился в него. Кто-то бы даже назвал это предательством, Кусланд бы сам назвал это предательством, но что он мог поделать теперь? Что он мог поделать с разрывающейся от тоски душой и колотящимся в присутствии товарища сердцем?

- Типа я… звезда на небе, да? - смущаясь, уточняет Алистер и краснеет. - Мм… снова я что-то не то ляпнул.

- Все нормально, я просто… - Эйдан берет себя в руки. - Забудь.

Он твердо решает уйти куда-нибудь в лес, разворачиваясь лицом к шумящим ветром деревьям. Переждать там минут десять, его другу больше и не понадобится, чтобы забыть о неприятном эпизоде.

Но Кусланд чувствует ладонь на своем плече. Он не знает, что и думать, когда оборачивается.

- Ты тоже хороший парень, - Алистер хлопает его, ободряя. - Да. Только не говори Морриган, что я тебе это сказал, она опять все не так подумает.

Он уходит, оставляя Эйдана наедине со своими странными ощущениями. Он так ничего и не понимает, а возможно, и не хочет понимать.

- А как надо? - шепчет Кусланд себе под нос. - Как надо подумать?

Ответ шумит листвой буков и каштанов. Алой от солнца. Холодной от ветра.

…

Хоук долго смотрел на командора, почти забыв, как дышать и моргать.

Все, что он о нем слышал: жесткий командир, превосходный стратег, безжалостный воин. Фигура Кусланда маячила в байках и местных легендах. О нем говорили как о чем-то непоколебимом, как крепость, и решительном, как шторм, едва ли человеке со своими страстями и чувствами. Даже познакомившись с ним лично, Гаррет был уверен, что внутри у него кремень, а не мягкая плоть.

А ведь чувства у него были. Теперь он это знал. Как знал и то, что Кусланд меньше всего хотел бы, чтобы его душу выворачивали наизнанку. Как и он сам.

- Вы не поверите, сколько раз он это видел, - голос Савитра выплыл из ниоткуда. - И до сих пор не сдается.

Хоук закрыл глаза, но картины зависли у него под веками.

Старая литейная, и он никогда не ненавидел себя так сильно, как тогда.

…

Он все так же отчетливо помнит этот вечер. Как сидел перед камином с Фенрисом, они пили его вино, на этот раз честно купленное, душистое. Андерс не подходил к ним, но наблюдал из удобного кресла в углу, делая вид, что читает книгу.

А потом Гамлен, его паника, разливающаяся возмущениями, и Гаррет не мог понять, в чем он провинился. Все остальное мешалось в памяти. Дверь, его стук, встрепанная Авелин, быстро собирающая вещи и уверяющая, что его мать никуда не делась, и они ее найдут. Это было похоже на сон.

- Андерс, мама, - бросает он целителю.

Тот кивает и кидается к Леандре, оседающей на землю. Чужая магия вытекает из нее, сочится через все неровные швы, соединяющие ее плоть и плоть тех женщин, которые по воле судьбы стали частичками мозаики, паззла, придуманного самым больным уродом на свете.

Фенрис заправляет меч за спину. Демоны и призраки, что окружали их, растаяли, разлетелись под ударами стали и оникса, ссохлись от жара огня Андерса. Остается только один, тот самый. Самый больной урод на свете.

Хоук разгрызает губу, но сдерживается, не давая себе броситься на него. Он знает, что в его глазах стоит кровь, и от этого он выглядит еще страшнее. Пусть так. Квентин должен испугаться перед своим концом.

Маг падает на колени. Его колдовство исчерпано, и он знает, что сейчас умрет.

Авелин стоит в стороне, не смея сдвинуться. Да и не стала бы она останавливать Хоука. Она бы даже помогла ему разрубить это животное на клочки, если бы не знала, что это только его цель. Только его месть.

- Ты не видел совершенства, - шепчет Квентин. - Не видел всей правды…

Из его раны вытекает кровь, он стремительно бледнеет.

Гаррет упирается в его грудь сапогом, заставляя лечь. Маг недолго протестует, он пробует убрать ногу Хоука, но шипы на его обуви искалывают его пальцы, и он ложится.

Гаррет облизывает губы и опускается на него, обхватывая его талию бедрами, чтобы он даже не думал шевелиться. Он дает себе немного времени, чтобы выпустить гнев. Зажимает воротник мантии Квентина левой рукой, и с размаху бьет кулаком. Несколько раз, вслушиваясь в хруст его носа. А потом, схватив за уши, затылком прикладывает о землю. Это должно быть больно.

Глаза мага закатываются, и он теряет сознание.

- Еще чего, - тихо говорит Хоук, и его голос впервые серьезен.

Он достает из сумки на поясе склянку с целебным зельем. Он взял ее с собой, хотя до конца так и не понял зачем. Теперь он знает.

Губы Квентина послушно открываются, когда Гаррет приподнимает его голову, держа под затылком. Темно-красная жидкость стекает в рот. Снадобье сильное, и он приходит в себя почти сразу.

Первое, что он видит, это Хоук. И Квентин боится, его тело трясется, но он ничего не может сделать.

Гаррет сбрасывает латные перчатки, и стаскивает с ремня кинжал. Он маленький и верткий, на многое способен.