Крупнейший ученый современности устанавливал степень нашего родства с реками, озерами и ручьями, породнив самую точную из наук - биохимию - с эпосом.

Павел Васильевич Кучияк тоже писал о нашем родстве с реками и лесами.

Первый национальный алтайский поэт и прозаик. С него начинается родословная алтайской советской литературы. Он умер в 1943 году, всего сорока пяти лет от роду. Детство его прошло недалеко от хребта Иолго и горы Адыган, рядом с лесами и легендами, юность прошла в Чемале и возле Эликмонара, в деревушке Чепош.

Биограф Кучияка, известный сибирский писатель А.Л.Коптелов, рассказывает о детстве поэта, которого родные звали "Ит-Кулак" - "Собачье ухо", чтобы оградить от злых духов. Имя "Павел" Кучияк получил после крещения, а отчество "Васильевич" подарил ему крестный, чемальский священник отец Василий, у которого он пас овец.

Раннее детство Кучияк провел с дедушкой Капсаем, знавшим много легенд и сказок, которые ему поведали леса и горы, прошлое края.

Однажды дед дал внуку ружье и послал его в тайгу на козьи тропы.

- Без козла не возвращайся, - сказал дед. - Ты уже большой.

Это была самая счастливая минута в жизни мальчика.

Дойдя до камня, о котором говорил дед, мальчик остановился и стал поджидать козла.

Кучияк запомнил это на всю жизнь: ветвистые рожки козла, темно-лиловые глаза, которыми раненый зверь посмотрел на синее небо, словно прощаясь.

Мальчику показалось, что козел плачет. Он бросил ружье и побежал домой.

Мне кажется, что настоящему поэту нелегко быть охотником в наш трудный для природы век.

Представьте себе Александра Блока или Есенина, целящегося из ружья в сердце живой природы - в оленью важенку, кормящую сосунка. Нет, это невозможно представить.

Поэзия и существует для того, чтобы слышать и понимать язык оленьей важенки и вырастившего ее леса, а не для того, чтобы добивать раненого плачущего горного козла.

"Пейзаж нам чужд, и страшно одиноким чувствуешь себя среди деревьев, которые цветут, и среди ручьев, которые текут мимо. Наедине с мертвецом и то не чувствуешь себя таким заброшенным, как наедине с деревьями".

Так удивительно, что эти слова принадлежат величайшему лирику XX века, австрийскому поэту Райнеру Марии Рильке.

Деревья и реки Горного Алтая не согласны с Рильке. Алтайский пейзаж не безучастен. Будущий алтайский поэт, десятилетний мальчик Павел Кучияк, увидевший лиловые плачущие глаза раненого горного козла, догадался, что в детской груди и в чаще леса бьется одно и то же сердце. И об этом он писал, и это играл на сцене алтайского национального театра в им же написанных пьесах.

Мне вспоминаются "Поминки по Финнегану". Это знаменитый и самый сложный роман Джойса. Герои романа - дублинский трактирщик X.Ч.Иэрвикер и его жена Анна Ливия Плурабель, исполняющая одновременно обязанности реки.

Народный эпос, в отличие от Джойса, едва ли спаял бы ассоциацией, мифом, символом реку в одно целое с женой унылого трактирщика.

Катунь - горная река, катящая через секунды и тысячелетия отраженное алтайское небо, и одновременно дочь богатыря Сартакпая.

Алтай - это опровержение обыденности, и выглядит он как народный эпос по сравнению с натуралистически-беллетристической прозой.

Мысль моя не в состоянии отделить стремительное и прекрасное бытие реки от девушки эпоса, река ведь это тоже эпос, и вот Катунь зовет меня через время и расстояние и является по ночам, распахивая двери и стремительно вбегая в мои помолодевшие сны.

До революции на том месте, где теперь город Горно-Алтайск, стояло село Улала. В Улале жили миссионеры и купцы, скупщики пушнины.

Чтобы представить себе Улалу, мне надо спуститься на дно своего детства. Мое детство прошло в Сибири, в таком же маленьком, как Улала, городке Баргузин.

Сны, зимы, зимние дороги, скрип саней и горы, увиденные в узенькую щелочку, пробитую памятью между далеким прошлым и вечно куда-то торопящимся настоящим. Все это хранится на дне моего детства, законсервированного и замурованного в каких-то давно заснувших клетках мозга, которые необходимо разбудить.

Проснулась клетка мозга и разбудила давно утраченный миг.

Я слышу, как икает шаман и колотит колотушкой в барабан - выделанную кожу выпоротка, натянутую на круг от сита.

Шаман икает все громче и громче, затем он выбегает на середину юрты и, приседая, торжественно кланяется всем углам пропахшего дымом жилища, в том числе и тому углу, где сидит в спокойно-медлительной позе вылитый из меди бурятский бог и недоброжелательно косится на шамана.

Я еще незнаком с этнографией и не знаю, что в этом зимнике мирно уживаются две религии: древнее язычество и пришедший сменить его буддизм.

Шаман пьет воду, брызгает на огонь и начинает воспроизводить музыку леса, голоса зверей и птиц. Кажется, что он сам превратился в птицу и сейчас же превратит в птиц меня и моего дедушку, приехавших в этот улус.

Чей-то голос зовет, зовет, зовет. Это голос моего детства, голос реки, несущейся по камням, голос дороги, уже выгнувшей свою рыжую спину, чтобы подбросить на ухабе нашу рессорную коляску, похожую на ту, на которой ездил Павел Иванович Чичиков покупать мертвые души.

Мой дед едет к бурятам покупать скот для фирмы, в которой он служит, и везет меня с собой.

Голос моего детства сливается с голосом шамана, которому очень хочется сделать чудо.

Шаман как бы превращается в реку, он тихо шумит, воспроизводя течение воды, биение струй, обтекающих круглые камни и вовлекающих в свое медлительное кружение поющий лес и голос кукушки, пытающейся повторить себя на дивном непереводимом языке.

Все слова, как заклинание, служат защитой от космического холода вечной зимы небытия, даже слово "смерть". Раз это страшное явление охвачено смыслом, облачено в звук, раз оно пишется и произносится, значит, оно из волка постепенно превращается в собаку, становится почти ручным. Не для того ли и существует слово, чтобы приручить мир, одушевить вещи, приблизить к нам звезды и отдалить то, что рядом.

Шаман был намного наивнее нас, современников атомного реактора и науки, названной субмолекулярной биологией. Он верил в могущество слова, в слово, которое может расколдовать все, что надело на себя личину вещи и притворяется мертвым.

Ведь не для того ли пишутся стихи, чтобы заставить говорить тысячелетиями молчавшие леса и притворявшиеся немыми горы?

Павел Кучияк, алтайский поэт, был сыном шамана. Он был не только поэтом, но и сказителем. А знание древних обычаев помогало ему писать стихи и пьесы, изобличающие суеверия.

В 1939 году мне довелось побывать в гостях у Кучияка, в маленьком, похожем на юрту домике, приплывшем словно из прошлого в Горно-Алтайск и заставившем подвинуться каменные дома, как ни с чем не сравнимая сказка способна отодвинуть все другие жанры, не сумевшие сохранить энергию и волшебство народного слова.

Сибирский писатель Афанасий Коптелов живет в Новосибирске. Сколько раз я смотрел его глазами на Сибирь, раскрывая его книги, написанные словно в соавторстве с сибирской природой.

Как и Кучияк, он понимает язык лесов и алтайских рек и умеет своей поэтичной фразой объять необъятность сибирской тайги, передать своеобразие родного края.

Впервые тайна бытия мне раскрылась тогда, когда в университетском коридоре я увидел Ирину.

До встречи с Ириной мир мне казался таким же прозаичным, каким его видят философы-неопозитивисты, которые умудрились даже в человеческом языке услышать не перекличку поколений с поколениями и веков с веками, а только диктант, уныло навязанный обыденностью погруженным в вечную дремоту людям.

Мне вдруг открылось, что эта девушка течет, как вышедшая из лесу река, нигде не начинаясь и нигде не кончаясь. Для нее нет пространства и нет времени, потому что она и есть пространство, надевшее на себя синее платье, вязаную желтую шапочку и обратившееся в миг, завораживающий мысль и сжимающий сердце, как санки, летящие вниз с крутой горы, как свист хулигана, как сон и гром, как пуля, пролетевшая возле лица.