- Это вы меня спрашивали? По какому делу? Надя встала.

- Владимир Павлович, я вас очень прошу пропустить меня к больному Левину. Софья Марковна обещала с вами поговорить...

- Порядок есть порядок. Не вижу причины его нарушать. Состояние вашего...

- Мужа.

- Состояние вашего мужа среднетяжелое. Причин для того, чтобы нарушать порядок, не вижу.

...Голубые глаза, под цвет рубашки, и яркий непреклонный взгляд. Просить тут бесполезно. Надя не стала настаивать.

- Скажите, пожалуйста, как его здоровье.

- Нормально. То есть для его болезни - нормально. Пышный бред виновности, усложненный параноидной реакцией. Со стороны сердца особых изменений нет. Гемолитическая желтуха. Резкое истощение. Фурункулез.

- Ему не лучше?

- Пока нет.

- Спасибо, - сказала Надя, Владимир Павлович повернулся и ушел.

- Эх ты, бедолага, - вздохнула гардеробщица. - Ходишь-ходишь, передачу носишь-носишь, одной фрукты сколь перетаскала, а толку чуть. Нет, уж я тебе верно скажу: не поправится. Таким, как твой, одна дорога - ногами вперед и в морг.

- Этого не может быть, - сказала Надя.

- Очень даже может. А ты не горюй, еще молодая. Гладкая. Найдешь себе.

* * *

Мартовская капель стучала на улице, и в камере было светло, когда тот, кто был раньше Константином Левиным, проснулся и сел на кровати. Солнце ударило его ножом.

Кругом спали другие заключенные. Ему необходимо было подумать, пока они спали.

Перед тем как сесть на кровати, он видел Юру - живого. Юра стоял небритый, полураздетый и плакал, дрожа кальсонами. Наверное, его только что били.

Больной застонал и закрыл лицо руками. Вина - чудовищная, ни с чем не сравнимая, больше себя - кромсала его изнутри. Он ее чувствовал всегда, она не отпускала его ни на минуту. Погубил Юру. Всех погубил. Скорее бы погубить себя, чтобы все было кончено.

Снаружи слышны были стуки - куда-то заколачивали гвозди. Забивают двери. Отсюда мы уже не выйдем.

Он открыл лицо и с мукой поглядел на белую, шершавую стену. Там он что-то увидел. Тонкий, слабый зайчик, еле отсвечивающий радугой, лежал на стене. Узкий солнечный луч ланцетом резал воздух: от графина на столе к зайчику.

Больной встал и пошел, шатаясь от тоски. С этим нужно было что-то сделать. Этого нельзя было так оставлять. Он схватил графин и что есть силы швырнул его в зайчика. Солнце брызнуло в стороны, и ему стало легче. Он споткнулся и упал лицом вниз - прямо в осколки.

* * *

Надя долго стояла в очереди за яблоками, зато выстояла целых два кило. Яблоки румяные, здоровенные. Половину - Косте, половину - Юрке.

Сегодня надо было ехать в больницу, везти передачу. Прошлый раз, в общий приемный день, ее не пустили. Владимир Павлович вышел сам, немного смущенный и очень любезный.

- Ухудшения нет, но произошла небольшая неприятность. Наш больной немного поранил себя осколками стекла. Очень досадно, но, уверяю вас, ничего серьезного. На палатную сестру наложено взыскание.

- Как поранил? Куда?

- Несколько небольших порезов: лицо, лоб. Ничего страшного. Несколько царапин.

- Почему мне нельзя его видеть?

- У больного небольшая температура. Ему предписан постельный режим.

- Пропустите меня в палату.

- Не могу. Это делается только в исключительных случаях. В данном случае показаний нет.

Надя ушла. Может быть, даже лучше, что не пустили. Значит, ничего страшного нет. Пустяковые порезы. Сегодня она все узнает. Ничего страшного она не узнает. "Будьте бодры, и он поправится". Милая Софья Марковна, я буду бодра, буду.

Автобус шел долго, медленно. Очень много было перекрестков. Снаружи мокрый, перепревший снег. Скоро весна. Весной, может быть, его выпустят.

В гардеробной стояли несколько женщин с передачами. Вышла санитарка Люба. Женщины стали совать ей пакеты.

Надя тоже подошла со своими яблоками. Люба их не взяла, сказала быстро:

- Владимир Павлович приказали, чтобы вы прошли в кабинет.

И ушла, не взяв ни одного пакета. Женщины негодующе загудели.

- Да возьмет она, возьмет, погодите, - сказала гардеробщица. - Экий народ какой, секунд погодить не могут.

Какая-то странная она сегодня была, чуть ли не добрая. Она взяла у Нади пальто и сетку с яблоками, подала ей очень белый, свежий халат.

Надя прошла в кабинет. Владимира Павловича там не было.

Что-то изменилось здесь без Софьи Марковны. Да, убрали с окон цветы. И маленького, дружеского радиоприемника не было.

Владимир Павлович не шел.

На столе лежали книги, папки. Надя взяла верхнюю книгу: "Курс психиатрии" и перелистала. Одна фотография ее поразила: худая женщина в белом платке сидела на корточках, наглухо закрыв лицо руками. Подпись: "Типичная поза больной маниакально-депрессивным психозом в острой фазе депрессии".

Так, может быть, сидел Костя, когда ему было совсем плохо. Теперь ему лучше - острая фаза позади.

Надя отложила книгу. Под ней лежала папка. Невольно она прочла крупную печатную надпись: "Левин Константин Исаакович".

"Я не имею права", - сказала она себе, сложила руки и села в кресло.

Владимир Павлович не шел.

Надя развернула папку.

Записи - разными чернилами, разными почерками. Профессионально неразборчивые врачебные записи. Только для посвященных.

Подшитые листки с анализами. Несколько лент фотобумаги: энцефалограммы? Ничего не поймешь.

Снова записи.

"Проявляет агрессивность. Пытается бить персонал", - с трудом прочла она.

Этого ей не говорили.

...Латынь. Названия лекарств?

"Питание через зонд", - удалось ей прочесть.

Слава богу, с этим покончено. Костя уже давно ест сам.

Снова подшитый листок и на нем знакомым, но судорожным почерком:

"Дорогой Иосиф Виссарионович!"

Костино письмо. Как же у него изменился почерк! Надя стала читать:

"Дорогой Иосиф Виссарионович!

Простите, что к Вам обращается самый преступный, самый виноватый из граждан Вашего государства. Верьте, если бы речь шла обо мне самом, я не посмел бы Вас беспокоить. Нет такой казни, которая была бы соразмерна моей вине. Поверьте, мне было бы легче, если бы меня убили любым способом. Я обращаюсь к Вам потому, что, зная Вашу справедливость, прошу поверить, из-за меня погибли совсем невинные люди. Я был причиной смерти всех своих родных. Я не имел права, будучи евреем, жениться на русской и тем более иметь от нее сына. Я прошу Вас об одном: благодаря моей преступной деятельности был арестован и уничтожен Нестеров Юрий Борисович. Только Вы можете его спасти. Вызовите прокуроров, которые ведут дело. Эти прокуроры несправедливо обращаются с заключенными, которых называют больными, запеленывают их насильно, чтобы лишить движения. Кроме того, некоторые больные курят в уборной. Я, как ответственный за палату (камеру), пытался это прекратить, но прокуроры не поддержали меня своим авторитетом, а вместо того запеленали.

Простите, что беспокою Вас, я знаю, как у Вас мало времени. Если б я не сознавал, что дело, о котором я пишу, государственной важности, я не посмел бы писать Вам.

Заключенный Константин Левин".

Опять письмо, и опять... Дат на письмах не было, но по записям в истории болезни можно было понять, когда они писаны. После 5 марта письма не прекратились: Костя продолжал писать - мертвому. "...Дорогой Иосиф Виссарионович! Только Вы один можете..."

"...Дорогой Иосиф Виссарионович! На коленях прошу Вас..."

Что за безумие? Читаю письма, вместо того чтобы узнать, что с ним сейчас!

Она быстро перелистала страницы, вплоть до последней исписанной.

Мучительно неразборчивые записи. 26 марта... единственное, что можно понять: 38,2°. Остальное - латынь.

Последняя запись от 28 марта. Опять латынь. Последнее слово вроде:...

Ей стало страшно холодно, и вдруг она поняла. Она кинулась из кабинета в коридор - там было пусто, и, крича, стала бить кулаками в первую попавшуюся дверь.