- Мало ли чего ты не хочешь.

- Я тебя не люблю, - лукаво сказал Юрка. Это он так острил.

- Любишь не любишь, а кашу придется есть. Юрка умолк и покорно принял ложку каши.

Надя рассеянно взглянула на газету. "Шпионы и убийцы разоблачены", прочла она заголовок передовой.

...Что такое? Какие шпионы?

Она развернула лист.

"Хроника ТАСС сообщает о разоблачении гнусной шайки шпионов и убийц, орудовавших под маской "людей науки", профессоров и врачей...".

Что такое?

- Мама, не читай.

- Погоди, сейчас.

"...Эти выродки, потерявшие человеческий облик..."

- Мама, я буду есть кашу.

- Погоди, маленький, сейчас.

- Я большой. Я тебя люблю.

- Знаю, деточка.

"...Следствие установило, что большинство шайки врачей-вредителей было связано с международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт"...".

- Мама!!

- Деточка, кушай сам.

Юрка взял ложку и стал шуровать.

"...Как ничтожных козявок, раздавит жалкую шайку презренных предателей родины советский народ-богатырь. "Если враг не сдается, его уничтожают" (А.М.Горький)".

Почему-то она прочла: "Если врач не сдается, его уничтожают". Очень страшно. Она встала, ища, что бы сделать. Газета не слушалась, она ее уронила.

А Юрка поднял к ней требовательное, кругом испачканное кашей лицо:

- Поцелуй.

Она схватила его крепко, отчаянно и стала целовать куда попало, в кашу.

* * *

По лицу Софьи Марковны ничего нельзя было сказать. То же энергичное, заботливое лицо, разве что на одну тень бледнее. А руки суетливо вертели стальной молоточек. Поворачивалась, взблескивая на солнце, никелированная головка. Молоточек прыгал, а лицо было спокойно.

- Ничего не поделаешь, Наденька. Будем бодры.

- Как же мы без вас? - спросила Надя.

- Ничего, не бойтесь. Будьте бодры, и он поправится. Это не суеверие, а медицинский факт. Мне приходилось видеть, как человек спасал человека любовью и бодростью, ничем другим.

- Но ему стало хуже! Неужели опять все сначала?

- Не думаю. Это временное ухудшение на фоне обратного развития болезни.

- Ухудшение без причины?

- Причины всегда есть, только мы не всегда их знаем. Возможно, это реакция на внешние события.

- Газеты?

- Ну да. Это моя ошибка. Рано я ему стала давать газеты. Надо было беречь его от травмирующих впечатлений.

- От жизни, значит?

- Зачем так горько? - Софья Марковна положила на Надину руку свою, мягкую, полную, небольшую. - Вы еще очень молоды. Вам предстоит долгая жизнь. И вы увидите, что она не вся такая.

Рука лежала совсем близко от Надиных губ - хотелось ее поцеловать. Она спросила глазами: можно? Софья Марковна замотала головой: нельзя.

- Софья Марковна... А вы-то как? Вы-то как будете?

- Буду жить. Меня не так-то легко опрокинуть. Я - ванька-встанька.

- Будете искать работу?

- Конечно. Скоты предлагали - на пенсию. Ну, это дудки. Поеду куда-нибудь в деревню, в колонию. Не могу без больных. Вы себе не представляете, какие это милые, нормальные, да, нормальные люди. Может быть, как раз зачерствелость так называемых "здоровых" - уклонение от нормы. А эти... Болезнь - сверху, а в глубине - душа. Обиженная, раненная, а живая...

Надя слушала. Костина душа...

- Да, за эту "душу" много мне попадало. Прорабатывали: идеализм. В наше время назвать человека идеалистом значило похвалить. Удивительно, как смещаются понятия.

В кабинет заглянула сестра:

- Софья Марковна, Петров беспокоится.

- Иду.

Она поправила шапочку, встала и пошла к двери на тяжелых, отечных ногах.

Надя осталась одна. Маленький радиоприемник чуть слышно наигрывал танцевальную музыку. Шепот беззаботности. Хорошо было слушать его, ни о чем не думая, пока это было возможно. Подольше.

Софья Марковна вернулась.

- Насчет души, - сказала она сразу, словно и не выходила. - У нас принято считать, что души нет. А все-таки, откуда название: "душевные болезни"? Нет, что-то такое есть, не все ли равно, как назвать: душа, личность... Слова, ведь они мало что значат...

Маленький приемник продолжал свою призрачную деятельность, тихонько нашептывая, все о своем.

- Не умеем мы лечить по-настоящему. Бродим в потемках, ощупью. А много ли сделаешь ощупью?

- Вы много, много делаете, - сказала Надя. Софья Марковна ее не слушала.

- Люби больного, - сказала она куда-то в пространство. - В этом все. Не умеешь любить - не ходи во врачи! Нечего тебе там делать. Говорят, любви в институте не научишь. А может быть, и научишь? Курс любви... Экзамен по любви... Не так смешно, как кажется.

Зазвонил телефон.

- Слушаю, - сказала Софья Марковна. - Десятое отделение.

Трубка заговорила маленьким, торопливым, металлическим голоском. Слов нельзя было разобрать, но слышно было, как на другом конце провода бьет тревогу человеческая душа.

Софья Марковна слушала, а трубка говорила-говорила, плакала, билась в ее руках, просила, требовала и, наконец, замолкла. Тогда Софья Марковна печально сказала в трубку:

- Милая моя, хорошая, ничего не могу для вас сделать. Я здесь больше не работаю. Сдала отделение Владимиру Павловичу.

* * *

Рувиму Израилевичу позвонили из поликлиники:

- Доктор Левин? Примите телефонограмму. Сегодня, 16 января, в 17.00 состоится общее собрание рабочих и служащих. Повестка дня: разоблачение шайки врачей - шпионов и убийц. Ваша явка обязательна. Записали?

- Записал, - сказал доктор Левин.

Он пошел в столовую. Положив перед собой тяжелые, неподвижные руки, он некоторое время думал.

- Рувим, тебе пора пить кефир, - сказала Роза.

- Выпью.

- Что с тобой? - спросила Роза.

- Ничего. Сегодня к пяти часам вызывают в поликлинику.

Роза встрепенулась:

- Не ходи, Рувим.

- Я пойду.

Часы показывали два часа: четырнадцать. Три часа ему оставалось.

Он выпил кефир. Потом снова положил на желтую клеенку свои руки, сидел и думал. Думал он до шестнадцати тридцати. В шестнадцать тридцать он встал.

- Не ходи, Рувим, - сказала Роза. - Или тебе больше всех нужно?

- Я думал о великом Бехтереве, - ответил Рувим. - Как ты думаешь, пошел бы он или нет? Пошел бы.

Роза помогла ему одеться. Рувим, сухой и гордый, застегнул пальто до самого верха, надел высокую меховую шапку и, скованно подымая ноги, вставил их в черные суконные боты.

- Идем, Роза, пора.

По улице он шел стройно, внимательно, обходя длинные ледяные дорожки, прокатанные мальчишками. Сегодня ему особенно ни к чему было сломать себе шейку бедра.

Оставив, как всегда. Розу в вестибюле, он надел халат и поднялся по широкой лестнице с ковровой дорожкой, застланной полотном. Чудесный запах охватил его - строгий запах лечебницы. Он привык любить его за всю свою жизнь. Каждый раз, входя в больницу, поликлинику, амбулаторию, он слышал этот запах и любил его. И сегодня он вдыхал его - верный, честный, рабочий запах - и наслаждался им, как никогда.

В зале было тесно, всюду толпились, вставали, садились, разговаривали белые халаты. Белый халат - символ чести.

Доктор Левин шел по проходу, и белые халаты расступались, пропуская его вперед. Он сел в первом ряду и поставил перед собой палку, строго приказав ей стоять вертикально. Обе руки его опирались на серебряный набалдашник, и они не дрожали. Он был собой доволен. Он вошел, как нужно, и сел, как нужно.

Собрание началось. Рувим Израилевич слушал очень внимательно, хотя заранее знал все, о чем будет идти речь. Его интересовало другое: кто будет говорить и как. Он слушал и отмечал про себя и ставил зарубки.

- Товарищи! С огромным возмущением узнали мы, работники советской медицины, о неслыханных злодеяниях...

Ага, заметим себе, кто это говорит. Доктор Сокольский. Говори, говори, шмаровоз. Мы тебя отметим.