- Илья Устинович, вы же кандидат?

- Хреновый я кандидат. Жинка пристала: защищай да защищай, да и сверху нажали... Защитил. Работенка была - дрянь. Оппоненты-то больше на мою автобиографию нажимали. Мол, из самой гущи народной произошел, в шестнадцать лет только читать-писать научился. А как я мог раньше научиться, коли сапог не было? Ваш-то профессор, Поспелов, так и сказал про меня: "Защитил автобиографию на степень кандидата технических наук". Острый старик, дай бог ему здоровья. Язык - шило. Я на него не обижался и теперь не обижен. Хорошо ли это- в шестнадцать лет в первый раз книжку взять? Нехорошо. До сих пор это чувствую. Скажу тебе как на духу: не мое это дело! Читаю, а сам губами так и шевелю. Ты, между прочим, заметь: если кто про себя читает да при этом губами шевелит - верный знак, что не его это дело.

Костя слушал, помимо воли заинтересованный.

- Тебе этого не понять, ты еще во каким, на горшке сидя, книжку листал. Вот Юрка, мой внучок, таким же будет. Два года мальцу, а он уже буквы знает: "а", "о"... Шустер! Отец-то твой из каких был?

- Из революционеров. Тоже Октябрь своими руками делал, - криво усмехнулся Костя.

- Ну, ну, ты это зря с подковыркой. В каком его посадили?

- В тридцать седьмом.

- Счастье твое, что ты с ним не жил. Зря не посадят. Ты эти усмешечки брось.

Костя молчал.

- Умер отец-то?

- Умер. В тюрьме.

- Жалко людей, - неожиданно вздохнул Илья Устинович. - Ну, да что поделаешь. Нечисти этой тоже немало было. Мы с тобой давай теперь по делу поговорим. Придется тебе, товарищ Левин, признать свои ошибки.

Это прозвучало как-то внезапно. Костя опешил и ответил не сразу:

- Не могу.

- Те-те-те, ты не торопись, а меня послушай. Ты меня ученее, а я тебя умнее. Видел больше. Ох и много же я видел на своем веку, не дай бог...

Слушай меня, товарищ Левин. Ты тогда на собрании речу сказал и думаешь: "я герой". А никакой ты не герой, просто глупый человек. До седых волос дожил, а разума нет.

- Я выступал не по разуму, а по совести.

- Пышно говоришь, как по книжке. А на деле-то прав я, а не ты. Ну, какое ты дело сделал, что выступил? Кому помог? Себе? Себе хуже сделал. Делу своему, если уж так в него веришь? Тоже хуже. Товарищам? Им-то совсем плохо сделал. Не дай бог, за тобой потянутся, наговорят пустяков, шеи себе сломают... На такую удочку легко люди попадаются. Вот и выходит, что всем ты навредил.

- Я говорил, что думал.

- Не всегда это нужно, брат. Сейчас всего важнее людей беречь. Время-то какое, видишь? Против рожна не попрешь...

- Сами же вы, Илья Установим, в семнадцатом году против рожна перли. И ведь сломали его, рожон-то!

- И, батенька, это ты и сравнивать не думай. Тогда было ясно, против кого переть. А теперь? Против своих переть? Против него ты, что ли, переть задумал?

Илья Устинович подбородком показал на портрет Сталина.

- Нет, - сказал Костя. - Против него не пойду.

- То-то и есть. Никто против него не пойдет. Он всю страну в один кулак собрал. А теперь самое главное - единство. Не так думаешь - держи про себя свои думы. Твой-то дружок, Нестеров, умней тебя оказался.

Костя встал.

- О Нестерове я говорить отказываюсь. И вообще, вы меня не убедите. Отпустите меня, Илья Устинович.

- Жаль, жаль, - сказал секретарь, тоже вставая. - Сломаешь себе голову ни за грош. А нам такие, лобастые, нужны...

Он повертел в руках карандаш.

- Придется нам, товарищ Левин, ставить вопрос о твоем пребывании в партии.

- Ставьте...

* * *

Он пришел домой зеленый, еле держась на ногах.

- Костя, ну как?

- Бюро не было. Говорил со мной один секретарь. Уговаривал.

- Ну и...

- Не уговорил.

- Костя, родной, я тебе налью чаю.

- Не хочу ничего.

- Пожалуйста, выпей. Для меня. Очень прошу.

- Ну, давай, смешная.

И правда, крепкий чай, горячий, помогает... За чаем Надюша сказала:

- Заходил Юра.

- Это зачем еще?

- Костя, может быть, он не так виноват...

Костя стукнул кулаком, стакан подскочил, опрокинулся.

- Надя, я тебе говорил русским языком, чтобы я никогда не слышал об этом... об этом...

Он вскочил из-за стола и стал ходить взад и вперед. Надя убрала на столе, налила новый стакан чаю:

- Садись, милый, пей.

- Надюша, прости меня.

- Боже мой, за что? Ведь это я виновата.

* * *

Перед ним сидел майор - нет, теперь уже не майор, а подполковник Авдеенко. Две звезды блистали на новеньких погонах. И весь он был какой-то новый, очень умытый, и смотрел холодно, обоими глазами.

- Мы недовольны вами, Нестеров. На партсобрании девятнадцатого числа вы выступили неудачно. Кто вас просил каяться, признавать свои ошибки? Только оттолкнули от себя людей. Вам дали ясную инструкцию: говорите как можно свободнее, провоцируя также свободные высказывания. Не бойтесь. Свою работу вы сохраните при любых условиях - мы это гарантируем.

- Авдеенко, - сказал Юра, - я пришел сюда, чтобы заявить, что я не работал с вами и работать не буду. Что я пришел сюда впоследний раз. Не вызывайте меня больше - я не приду.

Авдеенко встал.

- Трудный вы человек, - сказал он очень просто.

- К сожалению, я потерял слишком много времени, прежде чем вы это поняли.

- Трудный человек, - повторил Авдеенко, глядя вниз и, видимо, размышляя. Поднял голову и прикрыл один глаз.

- Ваш приятель Левин оказался не таким трудным.

И тут Юра ударил его кулаком в лицо. Он успел увидеть, как исказилось страхом это ненавистное, благообразное лицо. Он ударил прямо в страх и больше уже ничего не видел. Словно шторка задернулась.

* * *

В Ленинграде поздней осенью по утрам почти совсем темно. Костя ушел на работу, Надя, проводив его, села за шитье. Утренняя темнота тяжела, как ртуть. Зазвонил телефон.

- Надя? Это Лиля говорит. Да Лиля же. Вы можете разговаривать?

- Могу. Что случилось?

- Юру, по-видимому, арестовали. Надя ахнула:

- Почему вы так думаете?

- Вчера вечером он ушел и не вернулся. А ночью был обыск.

- Я сейчас приду к вам.

- Приходите, - сказал бодрый голос.

"Боже мой, боже мой", - приговаривала Надя, собирая свое рукоделье. Иголка впилась в палец и повисла. Она выдернула острие и стала высасывать кровь.

...Пойду. Юрку с собой? Не стоит. Попрошу Ольгу Федоровну.

У Судаковых еще спали. Надя постучала. Ольга Федоровна, в халате и шлепанцах, открыла дверь.

- Ольга Федоровна, милая, послушайте Юрку. Я скоро приду.

- Что с вами, Надежда Алексеевна? На вас лица нет.

- Вы только никому не говорите. Юрия Борисовича арестовали.

- Боже, какое несчастие! Вы туда?

- Туда.

- Я бы вам не советовала. Как искренний друг. У Ивана Филимоновича дядю арестовали, он и то не пошел. Собой рисковать - это еще туда-сюда, но ради детей мы не имеем права...

- Ольга Федоровна, я вес равно пойду.

- Ну, идите. Ах, какое горе! Я всегда говорила: он слишком неосторожен. Я даже как-то сказала Ивану Филимоновичу: "Ваня, мне кажется, этого человека арестуют". Я чувствовала... У него всегда было такое самостоятельное лицо...

Надя уже бежала по лестнице.

Говорят, после обыска всегда беспорядок: раскиданные вещи, кучи бумаг. Ничего этого не было. Лиля, видно, все убрала. Нарядно одетая, с широко раскрытыми светлыми глазами, она была красива и совершенно спокойна.

На кровати у окна лежала Наташа, лицо у нее было закрыто платком. Надя схватила Лилю за руку:

- Наташа?

- Нет, с ней ничего, - шепотом ответила Лиля. - Когда обыск делали, она попросила закрыть ей лицо, чтобы не видеть. Так и заснула.

Разговор продолжался шепотом,

- Что же вы думаете делать?

- Сегодня наводить справки нет смысла. Слишком рано. Завтра-послезавтра пойду узнавать.

- Они ничего не сказали?