Какие-то смотрины устроила тетя Дуня, или как их там - сговор, что ли. Гостей было человек тридцать. Костя, теперь уже взрослый, был приглашен к столу. Тетя Дуня раздала всем вышитые полотенца - оказывается, их полагалось разложить на коленях, а он-то и не знал. Вообще, он был в обычаях не силен тоже пробел в кругозоре...
Тетя Дуня из всех границ вышла, чтобы не ударить в грязь лицом. На столе - водка, вина, закуски, пироги - "цельный бал", как выразилась гостья в бархатном зеленом платье с золотой бахромой. В ушах у нее качались серьги горного хрусталя, лицо - запудрено прямо по морщинам, и вообще она была страшна, Костя старался на нее не глядеть из приличия...
Он сегодня не обедал, неосторожно выпил натощак, и теперь у него звенело в голове, и было ему грустно, горько. "Чижик, чижик, где ты был? На Фонтанке водку пил". Ему было жаль, что уже никто не может запретить ему выпить водки...
Напротив сидел Генрих Федорович, почти ничего не ел и не пил, только жевал усы. Костя впервые за долгое время всмотрелся в лицо своего старого друга... Давно он не заходил к нему, не слышал скрипки! Как много часов потеряно, как много музыки, и невозвратимо! Как постарел за это время Генрих Федорович! А черная кошка Тилли - та давно умерла. "Наверно, это была кошка Амальхен", - грустно думал Костя. Впрочем, вряд ли. Амальхен, кажется, умерла еще до революции. Кошки не живут столько лет... Он смотрел поочередно на каждого из присутствующих и думал с каким-то злорадством: а ведь кошки твоего возраста все уже умерли! Впрочем, он был пьян.
...Кошки недолговечны. А люди? В сущности, и люди недолговечны тоже. Это нам только кажется, что жизнь бесконечна. А на самом деле и мне отмерен предел. До двухтысячного года я уже не доживу. А хотелось бы... Люди не живут столько лет. Генрих Федорович это знает и, наверное, потому такой грустный...
"Вот я ходил за кругозором и был счастлив, - думал Костя, - а рядом со мной была скрипка, и я о ней забыл. Завтра же пойду к Генриху Федоровичу..."
Во главе стола сидел жених. Косте он, прямо сказать, не нравился: мордастый, румяный, красивый по-своему, с плоскими кудрями на припомаженной голове (именно кудрями он до одури поразил Шуру). На нем был распахнутый новый пиджак, красные помочи и ярко-голубая, небесного цвета рубашка, воротник проколот булавкой с шариками. Он был очень доволен собой и все время читал нравоучения. "Я про себя скажу, мамаша", - обращался он к тете Дуне. А она даже не присела за стол - все по хозяйству. Одно за другим появлялись блюда: жареный гусь с яблоками, поросенок с петрушкой в зубах... Каждое новое блюдо встречалось одобрительным рокотом. Жених крякал, ел руками, но с приличием, обтираясь полотенцем. Каждый раз, когда тетя Дуня входила с очередным блюдом, жених обращался к ней: "Я про себя скажу, мамаша...", но она опять ускользала. Приходилось ему адресоваться гостям. Он объяснял им, что он непьющий, некурящий, что он "с самой титьки" был самостоятельным, не то что другие, и теперь вот до всего достиг и даже жениться может, в рассуждении площади. Себя он называл "работник прилавка", работал он в каком-то закрытом распределителе, вероятно - крал.
Рядом сидела Шура, онемевшая, вся - глаза, почти хорошенькая от счастья. Кто-то крикнул "горько!" - она стала малиновой до синевы. Жених снисходительно и, наверно, мокро ее поцеловал, а она смиренно сказала: "Спасибочки вам".
Под конец жених изрядно напился, начал куражиться: щипал Шуру в неподобающие места, икнул, выругался, раза два стукнул кулаком и гаркнул: "Все мое будет!" - потом вдруг обратился к Косте и завопил:
- Знаю я вас! Я из вас сделаю Гришу с Мишей!
Костя встал из-за стола и выпрямился. Полотенце упало - к черту. Хмель уже улетучился, одна тоска осталась. Он смотрел в наглое, блестящее лицо жениха и тосковал.
- Знаю я вас! - еще громче заревел жених, продираясь к Косте. - Не позволю!
- Чего, собственно, вы не позволите? - холодно спросил Костя.
- Не позволю! - орал жених. - Я человек самостоятельный, работник прилавка. Чтобы моя мамаша в прислугах у них жила... Пеленки жидовские стирала... Не позволю, и конец. Я работник прилавка. Я не то что жену мою Александру Петровну - слышишь, Шурка? - я, если хотите знать, и сестрицу ихнюю, Настасью Петровну, и мамашу, и всех прокормлю!
- Вы пьяны! - сказал Костя.
Работник прилавка завизжал поросячьим голосом и кинулся в драку.
Ох, с каким наслаждением Костя размахнулся и стукнул его по челюсти! Одно из величай-ших наслаждений - дать в морду, когда морда того стоит! Жаль женщин - они его лишены...
Жених театрально шатнулся и упал на пол. Гости заахали, запричитали, впрочем довольные спектаклем. Метнулась с кухни тетя Дуня. Вышитое полотенце с петухами, со славянской вязью намочили, прикладывали к пострадавшему месту. Про Костю забыли. Он стоял растерянный. Он, гуманист, ударил человека в лицо и, о ужас, был счастлив...
На него наскочила тетя Дуня и стала выталкивать за дверь:
- Иди скорее, иди, Костенька, грех-то какой...
Готовилась свадьба. Тетя Дуня, еще больше потемнев лицом, скребла, чистила, крахмалила, гладила. На полах появлялись новые домотканые дорожки, неизвестно из каких сундуков вынутые. Фикусу подвязывали ветки розовыми лентами...
Тетя Дуня по-прежнему заботилась о Косте и Циле, но как-то сумрачно. Однажды Костя застал ее с Цилей на руках; Циля говорила: "Дудя, не плачь". Увидев Костю, тетя Дуня сразу же пришла в себя, заговорила о деле:
- Носки-то дай мне, постираю.
- Тетя Дуня, я сам. Некогда вам, я ведь вижу...
- Да уж постираю. Костя начал искать носки.
- Годы мои, - сказала тетя Дуня. - Не те уж годы мои. Да и о девках надо подумать. Не чужая кровь - своя. Все жалко. Да и то сказать - косенькая она у меня. Вы, говорит, мамаша, бога день и ночь должны молить, что взял я ее.
- Скотина он, - пламенно сказал Костя.
- Скотина не скотина, а я своему дитя не враг. На свадьбе Костя, разумеется, не был.
Всю ночь в соседней комнате громыхало тяжелое, страшное веселье. Там кричали частушки, пол ходил под чьими-то слоновыми пятками, слышались визги: "И-эх!", звенела разбитая посуда, вопили "горько!..".
"Нет, должно быть, я все-таки не русский, - думал Костя, накрыв голову одеялом. - Почему бы иначе мне было так это все противно, до ненависти? Частушки, слоновьи пляски, водка, жених в голубой рубахе, кровь с молоком этакий добрый молодец. Алеша Попович! Петушки, гребешки, вышитые полотенца так называемый "русский стиль". Почему противна мне опера "Руслан и Людмила"? Лебеди на огромных блюдах, Баян в бутафорских лаптях... сусальные пряники... Неужели потому, что я еврей? Неверно! У меня нет еврейских корней.
Я не знаю еврейского языка. Я не слышал еврейских песен. Кто же я? Где моя родина? Где моя Россия?"
"Нет, Россия - это не то, -думал дальше Костя, - это не гусли и не частушки, не битье по морде и не "И-эх!". Не этот, толстомясый, в голубой рубашке. Россия - это не благочиние пополам с грязью. Россия - это другое. Герцен был немец по матери и жил за границей, - продолжал думать Костя, но мысли его путались: он засыпал. - Но Герцен был русский, русский... Россия это совесть. Русский - тот, у кого болит, всегда болит чистая, но отягощенная совесть. По совести узнаешь русского. Русский - это кувшин. Так или иначе - все горе кувшину. И я русский, русский..."
Костя спал.
Утром, еще сквозь сон, он услышал стук в дверь.
Костя спал и спорил с кем-то во сне, слышал стук и не мог проснуться, напротив, стук странным образом вливался в спор: что-то вроде аргументации. Если он сейчас проснется, то предмет спора - очень важный - будет забыт. Но все-таки пришлось проснуться.
- Кто там?
За дверью молчали.
Костя вьлез из-под одеяла, отворил дверь. На пороге стоял Генрих Федорович, бледный.
- Я пришел проститься с тобой, - сказал он, видимо, приготовленную фразу по-русски, - я должен уезжать.
