Юра перебил его:
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира...
...Давно забытые колючие пузырьки пошли у Кости по спине. Юра вскочил на ноги и засмеялся.
- Ты, я вижу, парень что надо. Дерешься как бог, Фета знаешь... Давай дружить, а?
Так Константин Левин нашел друга.
Теперь он был в школе не одинок. Теперь он ходил туда совсем иначе: радовался, ждал.
- Здравствуй, старик, - говорил Юра на перемене, как бы сплевывая в сторону. - Как жизнь?
- На большой палец, - отвечал Костя.
- С присыпкой?
- А как же.
- Ну-ну. Хиляй, фраер.
- Наше вам с кисточкой.
Это они так маскировались. Настоящее - после школы.
Они выходили в холодную синеву вечера, брали в руки по снежку и, кусая снег, чувствуя зубами ноющий и сладкий холод, начинали читать стихи. В воздухе темнело, а они шли, шли. Их выносило на Неву. Они останавливались у гранитного парапета, у ступеней, чуть винтом уходящих вниз.
Широкое, как степь, синее снежное поле. В промоинах у берега маслянистая, черная вода. А вдали, звездами, огни.
Будущее представлялось им безграничным. Оно было как огромная сумма, которую можно истратить так, а можно и эдак, и до поры до времени все твое.
* * *
Костя был молчалив и скорее медлителен, Юра - прыток и непоседлив, и все-таки они жить не могли друг без друга. Ходили по городу - вместе. Уроки готовили (или не готовили) - вместе. Чаще у Кости, реже - у Юры.
У Юры тоже не было отца, но была мать - тонкая, высокая женщина с растрепанными волосами, сумбурным взглядом и вечной папиросой во рту. Дома она обычно лежала и читала, запустив руку в волосы. Когда к ней обращались, она поднимала невидящие глаза и с трудом приходила в себя. Кругом грязь окурки, юбки. Иногда она замечала Юру и начинала целовать его и плакать. Он брезгливо отряхивался, как кот от воды.
- Это она такая с тех пор, как фатер ее бросил, - сказал однажды Юра Косте наедине.
Костя промолчал. Он отца ненавидел, но все-таки не мог бы сказать о нем "фатер".
В другой раз, когда Юра опять упомянул "фатера", Костя не выдержал и спросил:
- Ты своего отца не любишь?
- Любишь - не любишь - плюнешь - поцелуешь... За что мне его любить? Я вообще считаю, что любовь к предкам - предрассудок. Я же их не просил производить меня на свет. Подумаешь, разодолжили.
Нет, куда лучше было готовить уроки в Костиной комнате! Юра приходил, верткий, как змейка, и Циля сразу начинала смеяться. Она забиралась к нему на колени, теребила его за уши, вцеплялась в волосы. Он говорил с ней церемонно и снисходительно, как король:
- Юная леди! Вы снова промочили ваш великолепный туалет. Если не возражаете, я готов оказать вам небольшую услугу...
Циля заливалась хохотом. Она его обожала. Тетя Дуня тоже как-то по-своему одобрила Юру: "Деловой парень. Не тебе, рохле, чета".
Чем Костя был действительно обязан Юре - так это спортом.
Спорт как-то прошел мимо его детства. Разумеется, были коньки на дворе, летом - плаванье, вернее, барахтанье с мальчишками в речке, в пруду, до одури, до лиловой гусиной кожи. От Юры он впервые услышал в применении к спорту слово "работа":
- Я работаю на кольцах...
На взгляд Юры, Костя со своим книжным воспитанием был смешон:
- Ты же совершенно не тренирован. У тебя не мускулы, а сопли.
Костя был высоким для своих лет и довольно сильным. В школе он считался из стоящих драчунов. Но с Юрой он справиться не мог. Тот бил, как молния, точно и неотразимо.
...Не отстать от Юры! Сколько раз он себя пришпоривал: не отстать от Юры! Почему только "не отстать"? Нет, через Юру, дальше Юры - вот чего он хотел. А мало у него было этих точек, где он пошел дальше Юры.
Немецкий язык. Костю выучил немецкому Генрих Федорович. Юра немецкого не знал.
Зато он, черт возьми, великолепно знал английский! Когда-то, еще при "фатере", к Юре ходила англичанка, а он был переимчив, как попугай. Костя знал английский только по убогому школьному курсу, то есть мог с грехом пополам слепить две-три фразы о том, как угнетены рабочие в капиталистических странах. Мертвый язык.
От Юры он узнал, что у языка может быть душа, выражение лица.
- Смотри, - Юра показывал ему строку в английской книге, - как это у него сказано! Никакой перевод не в силах передать. Юмор в самой расстановке слов.
Костя глядел и не понимал. Бернард Шоу. В лучшем случае он мог понять отдельные слова, но юмор в расстановке слов - это было выше его, дальше.
Костя начал сам заниматься английским. Он брал книги в библиотеке, по Юриной рекомендации, выписывал и прилежно зубрил слова. Скоро он знал уже много, удивительно много слов (больше, чем по-немецки!), но до юмора все еще было далеко...
То же и со спортом. Все движения можно было постигнуть, а юмор в расстановке движений - нет.
Юра был дьявольски талантлив в движениях. Глядя на него, думалось: вот человек талантливо поднял ногу, талантливо нагнулся, остановился... На него никогда не надоедало смотреть, как не надоедает смотреть на морские волны... Конечно, у Кости такого таланта не было. Но все-таки он был довольно силен и ловок, а главное - очень старался. Через год с чем-нибудь он был уже почти вровень с Юрой, а кое в чем даже его обогнал. Например, на коньках он бегал лучше. Юра коньков не любил, у него мерзли ноги...
Зато на лыжах они ходили вместе и вровень, и как это было прекрасно!
Раньше Костя знал только летний лес - тощий, засоренный газетами лес ленинградских пригородов. Там он всегда старался не смотреть под ноги, чтобы не видеть мусора.
Юрин зимний лес был весь - одна сверкающая драгоценность. Великолепно-тяжело повисшие ветви сосен, обремененные целыми снежными подушками. А под соснами - голубой, ноздреватый, небывало чистый снег, с протаявшими в нем дырочками от упавших хвоинок, с крестиками птичьих лап, с мягко примятыми следами лисы или зайца... А главное - солнечный свет и небо. Прохладное, синее, невинное зимнее небо с отчетливыми на нем вершинами сосен. Каждая ветка - вся наяву, на свету, в хрупком солнце.
Мальчики шли, один за другим, по лыжне или нетронутым снегом. Лыжи свистели, палки поскрипывали. Время от времени они бросали друг другу короткие фразы, как бы слетающие с концов палок. Под свист лыж, в движении, фразы получались особенно ритмичными и значительными. Так, идя гуськом, они могли сказать друг другу куда больше, чем сидя рядом. Иной раз, спиной к Косте, Юра становился даже почти сентиментален. Так, на лыжах, Костя узнал про Юрину няню. Юра любил свою няню больше всех на свете, но она умерла.
А красота в лесу была почти невыносима. Она еще тем была особенно прекрасна, что недол-говечна. Зимний день, не успев пожить, тут же кончался. К вечеру снег розовел, покрывался пеплом и гас, чтобы под месяцем снова воскреснуть и засиять уже синим.
И все-таки были две вещи, о которых Костя никогда не говорил с Юрой: мама и революция.
Про маму он вообще ни с кем не мог говорить, и это уже навсегда. И революция была где-то там же, в одном ряду с мамой. И безмерно много значила для Кости.
Так ли для Юры? Он сомневался - и боялся проверить.
Сам-то Костя хорошо знал - чей он. С самого детства знал: судьба, верность, честь. Родители делали революцию - он должен продолжать их дело.
Маленьким, еще до школы, он запомнил 24-й год - похороны Ленина. Они стояли с мамой на улице, в морозном страшном чаду, когда все остановилось: люди, трамваи, пока тянулся рвущий душу крик фабричных гудков - крик горя, вырвавшийся из легких страны. Мама плакала - и он с ней. Он хорошо это запомнил.
А еще он помнил, как мама - он уже был постарше - повела его на Марсово поле, к памятнику жертвам революции. Они обошли все камни и постояли у каждого, молча читая надпись. Восемь каменных плит, на каждой - стихи. Без запятых, без точек. Только крупными буквами выбиты отдельные, самые важные слова...
