Первое лето после разгрома крестная прожила на ферме. Странное, сумасшедшее лето… Мадлена — вдруг оказавшаяся между необъятностью неба и земли, словно ни у кого нигде не было крова, словно ей суждено жить без крыши, без стен. Ей хотелось уйти в землю, спрягаться, раствориться и в ней, и в небесах; от этого становилось и жутко и радостно. Она жила в саду, в тесном общении с деревьями, травой, цветами…

Но не успел поезд увезти крестную в Париж, как Мадлена погрузилась в зимнюю спячку. Ей нравилось это оцепенение, но пришлось посещать школу. Училась она плохо, была рассеянной, производила впечатление ограниченного ребенка. В Париже она любила школу, ей всегда там было весело, там у нее были подруги, а здесь ее охотно оставляли одну, это дитя греха, и она даже не пыталась войти в общий хоровод, тихо сидела за партой, во время переменок бродила по школьному двору, дожидаясь начала урока. Мать не интересовалась ни ее занятиями, ни ее досугом, отец все время проводил на ферме… Даже здесь, в захолустье, чувствовалось, что вся страна живет ожиданием, осторожным, недоверчивым, грозным. Отца угнали в Германию на работы. Мать была беременна.

В доме было много книг. Мадлена читала все подряд. Высокую, бесцветную, болезненную женщину, с тревогой поглядывавшую на свой растущий живот, и ее шуструю, как ящерица, дочку объединили на время герои романов; среди фантастических слухов, исходящих от радио от неба, от травы, между ними установились отношения равной с равной. Они говорили на своем особом языке, не понятном для посторонних, и жили под открытым небом, не сверяясь ни с часами, ни с календарем. Когда на свет появилась сестренка, а об отце по-прежнему ничего не было слышно, Мадлена ухаживала за матерью, помогала крестной, которая приехала по случаю родов. В доме появилась некая Мари, которая нянчила новорожденную, будила по утрам Мадлену, собирала ее в школу, и Мадлена покорно отправлялась на уроки.

Когда после Освобождения крестная потребовала, чтобы ей вернули Мадлену, ей вернули одичавшую, запущенную и начитанную девочку, слишком ребячливую для своих тринадцати лет, но рассуждавшую, как взрослая… С тех пор мать и дочь не переписывались… Отец вернулся. Париж брал свои права, Мадлена росла, блестяще училась. Потом появился Режис.

Итак, они только что поженились и уже год, как спали вместе.

Нет, не будь Режиса, ей никогда не пришло бы в голову вернуться в это прошлое. Можно ли вернуться в привидившийся сон?.. Как он любил эти неоглядные просторы, ковры цветов, розарий, широкое русло реки, где вода стояла лужами меж песчаных отмелей, и они ходили туда купаться, загорали на солнце… Ему нравился дом и сад в удушливом аромате роз, гниющих в траве фруктов и целых массивов душистых цветов. Веревки гамака поскрипывали…

Гамак покачивается, веревки скрипят… Мадлена склоняется над рукописью Режиса… Режис уже прибегал в то время к сокращениям, не дописывал в нетерпении слова, хотя почерк его еще не был таким мелким, как позже, и неразборчивым, когда его каракули стало почти невозможно читать. На сей раз то, что не удавалось разобрать, ей подсказывала память — она легко <и быстро разбирала почерк Режиса…

«Мадлена говорит, что русские, должно быть, умеют лучше умирать, чем мы. Они глубже вжились в тайну. Они просто возвращаются в нее. Они словно дети, которые падают с меньшей высоты и расшибаются не так больно, как взрослые. А мы — мы не любим умирать.. — Мы — мы боимся. Понимаем, что слишком многое надо понять, чтобы понять. Она говорит, что я, несомненно, боюсь смерти больше, чем она. Я спрашиваю ее, откуда у нее такие сведения о русских, насколько мне известно, у нее нет русских знакомых. Никогда, говорит она, не видела ни одного русского. Просто читала, так написано в книгах. Я прошу ее снова рассказать мне об Екатерине II. Она утверждает, что именно это и делает. „Екатерина, немка, попадает в Россию. Если бы я, Мадлена, чужестранка, попала к ним, я никогда бы не сумела привыкнуть… Ни к этому страшному царскому двору, ни к мужу-идиоту, ни к сумасшедшей свекрови“. Она говорит, что у Екатерины не было чувства брезгливости. В течение десяти лет она все сносила, как шлюха в портовом борделе. Пьяного мужа и его блевотину, его любовниц и своры его собак в покоях с закрытыми окнами, и его судно, и его брань… Екатерина дышала свежим воздухом по утрам, для чего, встав чуть свет, каталась верхом без свиты, в сопровождении одного только конюха, она читала „Энциклопедию“ и Вольтера, училась русскому языку… Ночами эта великая княгиня перелезала через стену и до безумия веселилась на вечеринках, а потом возвращалась по улицам, надежным, как дремучий лес… Исключительно силою своего обаяния она создает собственный „молодой двор“ и играючи забирает власть, в каждом данном случае ведет себя сообразно обстоятельствам. Победить— потому что ты молода, отважна, потому что живет в тебе неистребимая жажда жизни! Потому что у тебя тоненькая талия над широкими бедрами. „Режис, вы как будто говорили на уроке, что грудь у нее была пышная, высокая, верно? А может, это зависело от корсета? Как по-вашему?“ При ней состояла целая компания молодых людей. Постельные развлечения, безумные выходки… Красавцы братья Орловы, великаны, дарили ей медведей, лам, оленей… Они подарили Екатерине трон. Гоп! Она вскакивает в седло, проезжает перед строем войск. Солдаты — тоже мужчины, а Екатерина на коне была великолепна… Гоп! И она вскарабкалась на трон. Вот она уже императрица. Мадлена говорит…»

Мадлена не может разобрать, что такое она говорила… Она оставляет пробел и снова начинает печатать… Кажется, будто в тишине ночи стучит дятел…

«..он прибыл из Парижа, он привык мыться, был прекрасно воспитан, образован. Он был хорош собой. Екатерина сделала его своим любовником и наставником. Понятовский и его любовник английский посол Уильямс…

Я спрашиваю, почему она думает, что У. был любовником П. И она отвечает, что английскому послу не было иных причин брать в качестве атташе поляка…»

Неразборчиво.. — Опять неразборчиво… Мадлена оставляет пробел. Пишущая машинка стрекочет в ночи…

«…и потому П. влюбился в Екатерину. Она дала ему польскую корону, как у нас дают табачную лавку.

…и культ дружбы. Ее нельзя упрекнуть в неблагодарности: когда любовь умирает, остается признательность за прошлое. Государыня осыпала благодеяниями бывшего любовника… шла на риск… она была терпелива и покорна не по слабости, но благодаря жизненной силе… выигрывает все партии благодаря своему уму шахматистки и, когда видит, что проигрывает, начинает мошенничать…

… … … … …

…Не знаю, что будет делать Мадлена со своими отставными любовниками… Бедный я, бедный!

— О, нет! — говорит Мадлена. — Я не похожа на великую Екатерину, я не буду рожать, как сука. Крестная научит меня, как родить нашего ребенка без боли…»

Стрекот пишущей машинки смолк- На часах Режиса пробило три… Мадлена думает о ребенке, которого она не родила.

Ах, боже мой… Зачем мне было углубляться в прошлое Мадлены, вдруг вспоминать, что у нее есть прошлое, как у каждого есть мать. Я тку нить Ариадны, я сама Ариадна, я иду за ней, надеясь выбраться из лабиринта. И вот я отступаю назад, упускаю нить, теряюсь, теряю нить этого романа, из которого я собиралась намотать клубок не только личной судьбы нескольких героев… Ах, разрешите мне хотя бы думать о них, как о словах песни, из которой нельзя выкинуть ни единого слова, не прервав ее, не наполнив нашего сердца тревожной паузой. Лишь бы не упустить петли… Это не рассказ о прожитой кем-то жизни, а просто так, мелочи, дающие лишь представление о том, как эта жизнь кружится, словно кусок глины, и принимает форму в ласковых руках горшечника, вытягивается и утончается, округляется, становится вазой. Вот Мадлена, что занималась обоями, оставила Режису морфий, вот Мадлена под необъятным небом Ниверне, с куклой на коленях, а вокруг грохочет война… Мадлена в гамаке, наедине с Режисом, когда все другие ушли… Мадлена за пишущей машинкой…