Вообще это все отзывалось мочаловским представлением, - первыми порами "Гамлета" - увлечениями, которые я считал уже совершенно невозвратными, увлечениями, может быть дорогими болев настоящих, потому что они волновали нас под суровым, зимним небом, в трескучие морозы... Все человеческое уже исчезло в Отелло в IV акте: походка тигра или барса, судорожные движения; глаза, налившиеся кровью, сухие и разбитые тоны в голосе - вот что заменило прежнее благородство, прежнее величие, прежнюю страстную нежность... Но и тут соблюдена была удивительная психологическая последовательность. Не с самого начала акта явился таким великий артист..." Когда он вошел - видно было только, что прежний человек в нем разрушился; на физиономии его, судорожно подергивавшейся, обозначались следы таких мук, которые поистине могут назваться _нездешними_ и после которых душа, кажется, должна уничтожиться... Но когда Яго довел разговор до своего адского и цинического рассказа, тогда можно было убедиться, что есть муки еще злее, еще ядовитее виденных. Сальвини не повалился тут на пол в судорогах, как делают это другие трагики, как делал - и иногда удивительно делал Мочалов, - он только схватился руками за стол и припал к нему грудью с диким ужасным воплем, в котором слышались и физическая боль ломающегося сердца, и рев кровожадного тигра, и вой голодного шакала, и вместе с этим стон человека. Затем человек обратился в зверя - и опять с массою зрителей сделалось то же, что было в третьем акте, т. е. до самого конца четвертого акта волшебник держал нас под своим влиянием, не давал ни на минуту анализировать себя, потому что сам не отдыхал ни на минуту. Только и можно было остановиться, вздохнуть после минуты, когда он бьет Дездемону ...
Мы опять не рассуждали и не хотели рассуждать во время антракта. Я. заметил только, что напрасно выпущено лицо любовницы Кассио, Бьянки, на что Иван Иванович отвечал, что это сделано, вероятно, во имя местной нравственности...
Пятый акт был начат сценою песни об иве. Такова уж поэзия этой глубоко меланхолической сцены, что в ней преобразилась и наша Дездемона... У нее как-то смягчились резкие горловые акценты и подернулись северным туманом грусти яркие черты лица... Дездемона отпустила Эмилию и легла. Сказать, что мы _ждали_ появления Отелло, было бы в высшей степени неверно. Шекспировская трагедия и Сальвини захватывали под свою власть душу как настоящая правда жизни... Ждать того или другого лица можно только тогда, когда представлению не подчиняешься, а мы, да и вся масса, подчинились тут ходу драмы.
Я и забыл сказать, что пестрая толпа, наполнявшая партер, преследовала уходящего в четвертом акте Яго энергическими, хотя шепотом произносимыми восклицаниями: Scelerato!! Bestia!! {Злодей!! Животное!! (итал.).}.
Теперь только, когда я описываю впечатления, приходит мне в голову вопрос: прерывалось ли у трагика во время антракта его нервное настройство и, припоминая покойного Мочалова, который во время антрактов мрачно и молча сидел или ходил один, вдали от всех, с судорожными движениями, - думаю, что - нет...
Перервавши, хотя и на минуту, душевный процесс - пусть это процесс и воображаемый и представляемый, - нельзя было войти таким, каким вошел Сальвини. В театре опять настала мертвая тишина...
Видно было ясно, что яд уже окончательно совершил свою работу над душою Отелло... Искаженный, измученный, разбитый и вместе неумолимый, подошел он к постели тихой походкою тигра и остановился. Опять страсть обманутая, но безумная страсть прорвалась какими-то жалобными, дребезжащими тонами. Все тут было - и язвительные воспоминания многих блаженных ночей, и сладострастие африканца, и жажда мщения, жажда крови... Одну из этих сторон душевного настройства выразить нетрудно, но выразить их все, выразить то, что Шекспир сам хотел сказать последним поцелуем, который дает Отелло своей Дездемоне, - для этого надобно быть гением.
Странная, непостижимая вещь природа гениального артиста - странное, непостижимое слияние постоянного огненного вдохновения с _расчетливым_ уменьем не пропустить ни одного полутона, полуштриха... Как это дается и давалось натурам, подобным Сальвини и Мочалову, - проникнуть мудрено. Думаю только, что это дается только постоянством вдохновения, целостным, полным душевным слиянием с жизнию представляемого лица, - вырабатывается долгою думою, но не придумывается, ибо дума поэта или артиста есть нечто вроде физиологического процесса, - и наконец захватывает всего человека!.. Слово: "расчетливое уменье" употребляю я только за недостатком другого. В такой игре расчета - в смысле составления физиономии перед зеркалом, придумывания и заучения интонаций - быть не может, но и вдохновением назвать этого нельзя, в том смысле вдохновением, на основании которого ревут, беснуются и ярятся, как буйволы, обыкновенные трагики...
Обо всем пятом акте после первого представления только и можно было сказать, что это все было правда и что эта правда захватывала у зрителей дыхание до той самой минуты, когда Отелло рассказал о том, "как собака турок осмелился бить христианина, как он схватил его за горло и зарезал... Cosi!" (так!) - перехватил себе мечом горло и, захрипев смертельным стоном, потянулся, шатаясь, к постели Дездемоны...
Ни восторгаться отдельными моментами, ни анализировать - в первое представление было положительно нельзя.
Можете ли вы, в первый раз слушая какой-либо квартет Бетховена или Шумана, восхищаться отдельными ходами? Нет - потому что вас покоряет целость непрерывного впечатления...
Истинно артистическая игра та же музыка! В ней постоянно ведется один ход, и он-то спаивает, сплачивает впечатления.
И потому ничего не анализировали мы с Иваном Ивановичем в эту ночь, сидя в кафе "Piccolo Helvetico" на площади собора. Иван Иванович мрачно и беспощадно пил коньяк, а я смотрел в окно кофейной на чудную весеннюю, свежодышавшую ночь да на мою любимицу, колокольню Duomo - эту разубранную инкрустациями, но не отягощенную" ими, стройную, легкую и высокую ростом красавицу! И одно только я знал и чувствовал, что хорошо, по словам нашего божественного поэта, "упиться гармонией и облиться слезами над вымыслом". {63} Когда я сказал эти стихи, Иван Иванович перервал меня и с каким-то рыданием докончил:
И может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной!..
потом с бешенством ударил кулаком по столу.
Я хотел было сказать ему, что Александр Македонский, конечно, герой... {64} но удержался, - мне стало жаль его, последнего романтика, добросовестно и постоянно вносившего в личную жизнь поэтические впечатления и жертвовавшего им всем, что зовется в жизни положительным, я только спросил его: - Иван Иванович - отчего вы, переживший, перечувствовавший много, не напишете о "трагическом в искусстве и жизни". Вы ведь сами на этом коньке ездили - и можете сообщить много интересных наблюдений!
- Нет, уж пишите лучше вы, - отвечал он с горькою улыбкою и подымаясь с места. - Вы забываете, - добавил он, взявши фуражку, - что ведь это - тема, не дописанная тургеневским Рудиным! {65} - а мне прозвище Рудина, которое я имел честь получать не раз от двух женщин, надоело до смерти!
- Вы, мой милый, - заметил я, выходя с ним на площадь, - наполовину Рудин и наполовину Веретьев, {66} коли уж дело пошло на тургеневских героев, и в этом-то ваша оригинальность!
ПРИМЕЧАНИЯ
При жизни Григорьева его автобиографическая проза печаталась в журналах большинство произведений опубликовано с опечатками и искажениями. Новые издания его прозы появились лишь в XX в., по истечении 50-летнего срока со смерти автора (до этого наследники были, по дореволюционным законам, владельцами сочинений покойного, и издавать можно было только с их согласия и с учетом их требований). Но большинство этих изданий, особенно книжечки в серии "Универсальная библиотека" 1915-1916 гг., носило не научный, а коммерческий характер и только добавило число искажений текста.
