Вдали виднелись горы совершенно неестественной высоты, и чем дальше Миланэ вглядывалась, тем тяжелее сохранялась всякая осознанность и произвольное внимание.

«Смотри под лапы», — смекнула. Стало немного легче. Затем поглядела на руки: приём для сновидчества, с которым Ашаи знакомится, ещё даже будучи найси. Руки оказались, как и положено в сновидении, необычными, немного странных пропорций и почему-то очень светлого цвета, а также от них исходило небольшое свечение, которое отдалённо напоминало зарождающийся огонь игнимары.

В сознании отсутствовала кристальная ясность, да и фантазмы вокруг были нестройны, туманны. Тем не менее, всё было реально, слишком реально, почти-почти реально, и себя, сновидящую, она ощущала тяжело, неуклюже. Туман, что плыл вокруг и обнимал этот мир, словно проходил сквозь неё, и Миланэ чётко ощущала его как медленный ветер. Но сновидение может быть всяким, подумала Миланэ, а потому — чему удивляться? Сегодня одна картинка, завтра — другая. Всё и так — чушь. Но каким бы оно ни было, в нём всегда можно делать две вещи: перемещаться взглядом да произвольно изменять окружающие вещи.

Взять тот же камень, что ближе всего, небольшой.

«Его нет», — спокойно вознамерилась Миланэ, как учили.

Но камень как-то не совсем захотел исчезать.

«Его нет!».

А он — есть.

«Его… нет?..».

А как же. Есть, лишь замысловатые, красивейшие живые узоры снуют по его неровно-блестящей поверхности, каждый раз немного изменяясь при её «Нет!».

«Это что, как это так?.. Фантазмы сновидения должны подчиняться воле, ибо изошли от моего ума. Всё просто. Раз, два, три. Два и два — четыре. Но здесь всё не так… Ваал мой, где я?».

Этот простейший вопрос — где я? — вдруг потряс её всю, всю душу до основ, и даже нечто большее внутри неё. Миланэ-ученица вдруг поняла: этот вопрос, хоть и бессмысленный в плане верного ответа, всё-таки несёт зерно истины, потому что она, или, вернее сказать, её душа, сновидное тело — назвать можно как угодно — куда-то, но попала.

«Это какой-то мир?».

Это последнее, что она успела осмысленно подумать. Но тут же её, от всего волнения, изгнало прочь, как непрошенную гостью, и она начала участвовать в каком-то полусне-полудикости: Миланэ превратилась в маленькую, крошечную точку, перемещалась в неведомом пространстве-времени по длинным серебряным нитям, каждый раз останавливаясь у её узелков; каждый из них хитроумно сплетал и связывал другие нити. Чуть остановившись в одном, она неожиданно переходила к другому. Это путешествие не имело цели-смысла, но в нём таилась некая вечная радость, даже триумф.

Такой живой полубред-полусон надолго пленил её; Миланэ потом казалось — почти вечность. Но она не терзалась — это было хорошо и покойно, и она совершенно ничего о себе не помнила: что она — львица, что она — Ашаи, что она Миланэ, в конце концов, что она любит телятину и не любит баранины, что она из Андарии и что втайне очень любит, когда её… но не будет о тайном.

Сон медленно, глухо прекратился, но промежутка бесконечного забвения сна без сновидений не было — Миланэ сразу проснулась в комнате Аумлана-стау, не сразу, а с медлительной постепенностью. Сначала проросло новое, безмерное удивление от становящегося мира, и в какой-то момент Миланэ показалось, что она очень многое поняла, но тут же забыла. Затем вся комната стала обителью ирреального, иномирного, но уже более-менее знакомого.

Наконец, стало понятно: глаза открыты, смотрят на трещинки стены. Лежит на спине, что ей несвойственно, да ещё повернув голову влево. Привстала. В теле ощущалась разбитость, словно бежала льенов пять, а потом вдруг заболела сенной лихорадкой. Прикрыв лицо широко расставленной ладонью, Миланэ вздохнула и молвила:

— Ясно…

Хотя совершенно ничего не было ясным.

Мысли спутывались, наползали одна на другую.

Она привстала.

Тряслись ладони, несильно, но ощутимо.

Вздохнула несколько раз, захотела встать. И вроде всё ничего, но вдруг стошнило, причём сильно так стошнило, по-серьёзному; совершенно непонятно отчего. Она так и надолго застыла, ощущая своё дурное и жалкое положение.

«От страха?», — с глубоким стыдом подумала Миланэ, утёршись ладонью.

Убрать надо, немедленно, да нечем ведь.

Миланэ утёрлась расшитым платком, который всегда таскала в сумке, вытерла им ладонь. Медленно собралась и вышла из комнаты.

А тут как шла старая Манзанни, давнейшая светская служительница Сидны. Множество таких уборщиц-прислужниц Сидны попросту безымянны для Ашаи — их имён они не помнят. Но Манзанни знали все. Да и она за многие годы тоже многое узнала, даром что лишь прислужница-уборщица из глухого хустрианского посёлка.

— Добрыдень, сьятльная. Всё? — отмашкой указала на комнату.

Миланэ ничего не ответила, а прислонилась к стене. Потом взялась рукой за красный шнур на двери, просто чтобы руки чем-то занять, но Манзанни восприняла это как согласие с тем, что уже «всё».

— Там… это… не надо заходить, я сама… сейчас…

Опытнейшая Манзанни сразу всё поняла.

— Ничего, ничего. Случается, не волнуйся, у вас бывает. Всё видела, всё знаю. Я позабочусь, ты иди. Иди.

Миланэ кивнула и, не попрощавшись, ушла; проводив её взглядом, старая львица вошла вовнутрь комнаты.

Она действительно поняла, о чем речь: уже не один десяток раз за свою жизнь сталкивалась с тем, что именно в комнатах Аумлана учениц почему-то сташнивает. Сначала, в молодости, она полагала, что они там нечто принимают втихомолку, и удивлялась: зачем такие шалости? Ведь Ашаи может принимать любой наркотик среди своих сестёр, если посчитает нужным. Но следов или запаха, которые должны оставаться после подобных излишеств, Манзанни ни разу не обнаружила. Тем более, что сталлы и дисциплары (а это практически всегда были сталлы и дисциплары, и только однажды — молодая сестра) ничего особого с собой не приносили, да и не выносили тоже. Потому поняла она, что дело здесь деликатнее; зная на своём обывательском уровне, что в Аумлан-стау ученицы и сестры приходят, как правило, «видеть Ваала во сне», она приняла для себя объяснение, что Ваал подобным образом наказывает, как суровый отец, в чём-то провинившихся Ашаи.

— За дело видать, за дело, — негромко посетовала Манзанни и принялась убирать.

Он же дух Сунгов: раз его можно видеть, то и он — видит.

Миланэ казалось, что она очень долго идёт домой, всё вокруг мерещилось каким-то ненастоящим, словно поддельным, игрушечным. Дело катилось то ли к вечеру, то ли к ночи: в сырости-мороси было не разобрать. Жутко, до невозможности хотелось что-то съесть, что угодно.

Дома её ждала Арасси, ибо по причине дождя она так и не успела доделать сегодняшние дела.

— Как день? Повидалась с Таем?

Миланэ показалось, что Арасси говорит на каком-то странном языке, забавном и незнакомом:

— Прости, пошто гворишь?

— С Таем-то как? — потребовала ответа Арасси, опершись рукой о подоконник.

— У нас есть поесть? Еда? Что поесть у нас есть?

— Есть… — нахмурилась подруга, потом приглянулась: — Милани, что с тобой?

— Вадай доедим? Есть чоху.

— Миланэ, что с тобой?! — тут же обеспокоилась Арасси и подбежала.

— Я тебя люблю, А… А…

Миланэ вдруг забыла, как зовут подругу. Напрочь. Первый звук помнила, а остальные — унесло…

Долгим будет пересказ, если описать все действия Арасси: она и охала, и ахала, и с дотошностью, по всем правилам, обследовала её, даже раздев донага, искала укусы насекомых и змей, заглядывала в рот, принюхивалась к шерсти. Наконец, Арасси пришла к выводу, что Миланэ вдыхала дым арры, хотя никакого запаха от неё не исходило. Тем не менее, её поведение явно было странным, арра же одна из немногих наркотических трав, которая не расширяет и не сужает зрачки, а они у Миланэ оказались вполне нормальны.

Утром Миланэ, хорошо помня всё вчерашнее, удачно объяснилась перед Арасси тем, будто бы вчера нечаянно приняла немного нарали, сделанного неопытной ученицей, тем самым подтвердив очевидную, но неверную догадку подруги о том, что всё дело — в веществах. Также она, сама не зная почему, вдохновенно наврала о том, как встретилась с Таем и как они замечательно-окончательно расстались.