Миланэ аккуратно — она всегда аккуратна — освободилась от этого отчаянного самцового плена, приставив левую лапу к его груди; большие когти, слабо способные втягиваться, впились в тогу, скрывавшую его тело; она не отталкивала, но и не давала приблизиться.

— Синга, я прошу тебя. Завтра. Может быть.

Она была совершенно уверенна, что он внимет её просьбе. Он из тех львов, что внимает львице, в душе мягкий и соглашающийся, чуждый насилию; она изучила Сингу за это время, и знала, что его можно и нужно упросить. Синга, сам того не зная, отнимал драгоценное время, нужное, чтобы убежать далеко и без следов; но его нельзя изгнать, пнув прочь — по многим причинам.

Но случилось всё очень неожиданно.

— Нет, сейчас, — вдруг сказал он в горячей ярости, преодолевая её сопротивление, принуждая самку к покорности.

То ли в нём что-то переменилось, то ли он почувствовал власть, однажды познав её, то ли был очень громким зов крови — но Синга больше не внимал просьбам; и теперь следовало или всерьёз воспротивиться ему, выставив клыки и когти, либо сдаться и дать то, что хочет. Он сковывал её руки, поднимал подбородок вверх, располагал, как считал удобным, задрал единственную одежду, что на ней была, и одновременно успевал раздеваться сам. Миланэ чувствовала его частое, прерывистое дыхание, это проснувшуюся властность в движениях, и упала столь неуместное сейчас, сладко-томительное, пугливое и одновременно совершенно нестрашное оцепенение. Стала думать: как поступить? что делать? как разрешить? Ну а пока она размышляла, всё шло своим чередом, и в какой-то момент думать оказывалось слишком поздно. Так у неё было, то ли из инстинкта, то ли из скрытых свойств характера — говорить «нет» она умела, но если застать врасплох, проявить правильную меру напора, да перед этим быть обходчивым — то в результате просто цепенела, сдаваясь. Это не у всех так: одни львицы этому подвластны, другие — как-то нет. Знай это любой незнакомец, то, при удачном стечении обстоятельств и должной решительности, мог бы, утащив её прямо с улицы, сотворить с нею всё, что угодно, имея лишь безграничную уверенность в действиях и не обращая малейшего внимания на всякое сопротивление. Безусловно, такую слабость всякая львица должна скрывать; естественно, всегда скрывала её и Миланэ.

В конце концов, быстро решила она, пусть будет так. Получив своё, Синга успокоится, ибо всякий на время успокаивается, обретая желанное, так себе уйдёт, и больше никогда её не увидит. Чем быстрее — тем лучше. Главное — пусть не бродит по покоям дома, пусть уйдёт побыстрее, пусть не видит Амона.

«Ваал мой, Амон, только сиди тихо, не шевелись, не издавай ни звука, будь как мышь — спрячься! Ты ведь понимаешь, зачем я это делаю? Он уйдёт, оставит в покое, а мы — останемся, теперь и впредь неразлучные…»

И вдруг со сладким ужасом Миланэ взглянула в новую бездну души: в этом всём сложно признаться, да и простые души никогда себе не признаются правдиво, что ими движет — они слепы, не видят, а если видят, то отворачиваются от собственной темноты. Но Ашаи-Китрах умеет не только врать себе и другим; она ещё умеет себе и не врать. Да, она хотела инстинктом, чтобы он доказал свои права на неё, чтобы он заступился, забрал, отобрал её у чужого; она подсознанием и глубиной сознания желала, чтобы львы столкнулись из-за неё — даже в таких безумных условиях! — чтобы выяснили, кто на что претендует. Досколь можно защищаться самой, досколь можно защищать, ну когда кто-то защитит её саму? Пусть он расставит всё по местам, вызволит из плена, ибо она уже не может воспротивиться сама, не может защититься, она снова пытается разрешить всё так, как самка (она только это и делала в последнюю луну!) — чтобы всем ладно, и никого не обидеть; но тогда он пусть разрешит всё, как самец — если желает, не боится… Пусть это сделает.

А если не сделает, затаившись до скончания? Что ж, тогда хорошо: он умён, он повинуется разуму, не делает необдуманных поступков, он хранит голову в холоде, а сердце — в тепле; а ей — ничего не будет, с неё не убудет, отряхнётся, и забудет. Пусть тогда смотрит и слышит, ибо так уже сделал раньше — и ничего; это только внешне ужасно, а внутри, на самом искреннем деле — раззадоривает. Какая жестокость, самочьий вздор, слабость, не-преданность! Развращение. Тёмные, древние вещи…

— Но потом уйдёшь? — шёпотом спросила она, расслабившись, разлёгшись, отдавшись течению.

— Уйду. Всё, всё сделаю… — не слушал Синга, преодолевая последние преграды, целуя её бедро, забрасывая её лапы себе на плечи.

Услышалось, как резко отдёрнулась занавесь, разделяющая спальню и гостиную, послышались тяжёлые, грозные шаги больших лап, крепко стучащих когтями по настилу.

— Отойди от неё, — слова сопровождались делом, и Синга был оттянут за загривок прочь — Пока не убил.

Вот так всегда бывает: сначала сделаешь глупость, потом подумаешь и раскаешься; не наоборот. Поддашься мимолётному вздору, а потом… Миланэ как была лёжа, так и закрыла ладонями лицо. Ну вот что стоило взять и прогнать Сингу, невзирая ни на что? Заорать на него, оскалиться, оттолкнуть, устроить плач с истерикой, вытолкнуть за дверь и запереть её. Теперь они будут шуметь и выяснять отношения; это ж какие самцы — да без выяснения отношений?

«Знамо дура ты, Миланэ. И знаешь это, и всё это себе говоришь — и что?». Она быстро поднялась на лапы, одним движением, отряхнулась, и встала возле Амона. Следовало совершить так, чтобы всё разошлось как можно мягче.

Тем временем Амон и Синга встали друг напротив друга. Первый глядел спокойно, но зло, ревнуя; второй — с презрением и непониманием.

— Ты ещё кто такой? — требовательно и немного визгливо спросил Синга, и вдруг вспомнив, что нам ничего нет, судорожно укрылся собственным плащом, стесняясь собственной наготы, как маасси-недотрога.

— Ах, это… — взмахнула рукой Миланэ, глупо засмеявшись, пытаясь походить на глупую развратницу. — Синга, это мой клиент на стальсу, мы с ним познакомились сегодня утром. Он ко мне пришёл после тебя. Я ж просила уйти! — капризно молвила.

— Что?.. — ошеломился Синга, сильнее укутавшись в плащ.

Амон скривился, словно от зубной боли, и сделал шаг вперёд.

— Миланэ, брось, — одернул её за руку. — Меня зовут Амон. Ступай отсюда с миром и забудь, что нас видел.

— Миланэ, кто это? — дёрнулся Синга.

— Синга, пожалуйста, успокойся, — примирительно выставила ладони дочь Андарии.

— Амон? Тот самый? Так он что… на самом деле… ты…

— Синга, послушай меня, — подошла к нему на шаг Миланэ. — Да, это Амон. Он… его только что освободили. Нам надо уходить.

Амон тоже приблизился, теперь он с Миланэ стояли вместе, глядя на Сингу с одинаковым выражением и блеском глаз, как истинная пара.

— Куда?.. — растерянно спросил Синга.

— Прочь. Прочь от всего. Передай своему отцу, что мне пришлось исчезнуть, дабы не предать его род и не предать тебя. Расскажи всё, что слышал от меня. Передай благодарность от меня за всю его доброту. Скажи, чтобы был осторожен, — Миланэ пыталась пользоваться жестами, искусством убеждения.

Тот ничего не отвечал, и только торопливо начал одеваться. На него не произвели впечатление ни жесты, ни тон, ни вообще всё. Двигался нервно, удручающе.

— Это какой-то бред, — завизжал он необычно высоким голосом. — Вздор! Почему я должен уходить?! Именно я! Миланэ, и ты ему веришь? Он ведь кукла Вестающих, он издевается над нами, обманывает! Сама мне всё рассказывала! Или наврала? — тыкал он когтем то в него, то в неё.

Амону надоело:

— Уходи, брат, не испытывай меня.

— Шакал тебе брат! Она — моя! Я разберусь с этим! — начал он обещать кому-то невидимому. — Со всем разберусь…

Пожав плечом, Амон поискал в складках своей оборванной одежды, и вдруг вытащил оттуда ржавый, выщербленный нож, небольшой и корявый, и бросил его на стол, как свидетельство намерения. Миланэ испуганно-просительно схватила Амона за плечо.

— Что ж, давай разберёмся. Миланэ, где твой кинжал? — заметив сирну на том же столе, без всякого спросу взял её, вытащил из ножен и протянул, держа за клинок, Синге. — Держи. Увы, мечей нет.