Да, было от чего приуныть. Дело приняло нешуточный оборот.

Раздумывал, пойти или не пойти наверх, к Сари.

Нет, лучше не идти.

Он не знал, что делать, ибо раньше всё было просто, солнечно просто. Теперь вокруг только безумная сложность.

Ближе к вечеру Амон услышал скрип повозки во дворе. Обречённо выглянув в окно, увидел, что это приехал отчим. Правда, он был не сам, а с праматерью Сари по материнской линии, или, как говорят на общеимперском, нишани по матери — мать матери.

С каждым мгновением Амона обволакивали гнетущая безнадёга и удушающее чувство провинности. За себя он действительно не слишком боялся, он всё стерпит, и даже если выгонят прочь или даже убьют (юный Амон не исключал и такого, потому что не знал, что за такое бывает) — ничего, не трус. Но истинную правду однажды молвила Сари: с него всё сойдёт, как с гуся вода, ибо он — лев, хоть ещё очень юный, да ещё младшее неё. А что придётся перенести ей — так это Амон даже не мог представить. Мать с отцом её накажут, узнает брат; от служанки узнает весь посёлок и округа! И всё это — не её вина, а его! Вина. Провинность. Жестокое злодеяние. Он ведь знал, что так нельзя. Не Сари начала это, а он. Не она искала его, а он. Она принимала всё, что он совершал. Но позор достанется ей — какая ужасная несправедливость для его любящей Сари.

И всё равно, он до конца не мог понять этой вещи. Если подумать, это было их дело, именно их; здесь нужны лишь двое, остальные — излишни. Почему всем нужно запустить сюда свои грязные лапы?

Но рассуждать было некогда: Торин с праматерью (лично Амон никогда не называл её «праматушкой», ибо не чувствовал за собой такого права, а обращался лишь в обычной, уважительной манере) уже подошли к крыльцу.

Праматерь Сари, мать его мачехи, звалась Ваалу-Нальсазири. Да-да, она была Ашаи-Китрах, но после шестого десятка лет прошла Церемонию Вознесения — ритуал, после которого сестра или старшая сестра добровольно снимает с себя служение и обязательства, отказывается от привилегий — перестаёт проводить всяческую ритуалистику; в общем, становится почти что обычной львицей, да не совсем. По канонам, такая львица неизменно продолжает быть Ашаи-Китрах и пользуется большим уважением; она вполне вправе использовать знания для блага Сунгов, например, заниматься фармацией и целительством; в безысходных случаях она может вести ритуалы, церемонии; приветствуется наставление учениц, сплошь и рядом случается, что такая Ашаи продолжает быть наставницей; она и дальше может носить сирну, пласис, кольцо и амулет Ваала, может хранить при себе стамп. Но, по неписанным обычаям, вознесённая (или «спящая», как их ещё называют) сестра не пользуется стампом, носит пласисы строгих тёмных тонов без вычурности, не одевает амулет Ваала, носит кольцо и может — при желании — носить сирну. И сохраняет номен.

Они вошли. Служанка была тут как тут, помогая хозяину снять дорогую меховую накидку; Ваалу-Нальсазири отбросила капюшон, вся мокрая от дождя, обнажив полностью чёрные уши. Амон знал, из одной книжки, что вознесённые Ашаи красят уши по очень древней традиции, и означает это, что они перестают видеть Ваала, но снова начинают его слышать, как ученицы; вообще, разрисовка ушей, щёк, носа, области вокруг глаз соком хирайи — удел старых Ашаи, хотя в давние времена почти каждая из них наносила себе личные узоры на лицо, порой изменяясь до неузнаваемости.

Её визит в такое время был необычен. Непонятно, почему она приехала вместе с Торином; непонятно, зачем она приехала вообще. Это не сулило ничего хорошего. Амон не решился к ним выйти и дальше сидел на кухне, от переживаний качаясь на табурете.

Первой неладное ощутила праматерь:

— Что-то не так в сем доме? — спросила она у служанки.

— Не так, не так, великосиятельная, — закивала та. — Ой-ёй, такое… Госпожа поведает, я не смею.

«Я её точно убью», — зло подумал Амон.

Отчим с праматерью поднялись наверх, и он уже не слышал, что там происходит. Повернулся к дождю за окном. Там — лес, кусочек неба, низкий заборчик, сухая яблоня. Ифана закопошилась сзади; Амон повернулся и так посмотрел на неё, что она, сделав занятой вид, вмиг удалилась.

«Безусловно», — рассуждал Амон, — «она не действовала по собственному наитию. Мать давно заметила и, наверное, приказала за нами приглядывать. Как Ифана там очутилась? Почему мы её не услышали? Ясно: как-то улучила момент, притаилась в подвале. Когда мы вошли, она находилась там, сидя тихо, как мышь. Коварная сука».

Под руку попалась деревянная ложка. Он отшвырнул её.

«Значит, мать знала что-то о нас. Но почему не говорила ни со мной, ни со Сари? Хотя… как знать? Сари и она, возможно, имели некий разговор. Но тогда Сари всё бы мне рассказала… Ага, ну да. Зачем Сари мне рассказывать? И всё отрицала, наверное, перед матерью-то; делала возмущенную, непонимающую мордашку».

Почесал гриву.

«Нет, Сари бы рассказала», — подумал со знанием её души. — «Она верит мне. Она искала бы у меня совета. Она сказала бы, что мать явно что-то подозревает».

У входа на кухню зашуршали шаги; Амон не оборачивался.

— Сир Амон, госпожа вызывает в гостиную, — с издевательским пиететом проворковала Ифана.

Он вздохнул. Ну вот и всё. Доигрались.

«Я — воин. У меня нет страха. Я просто войду, расскажу всё так, чтобы спасти Сари. Остальное — плевать».

Посмотрел на себя, поправил грубый, великоватый пояс, отданный сводным братом, одернул тунику и решительно вошёл в гостиную.

За большим столом на двадцать голов сидели: отчим, мачеха, Сарамба, праматерь. Возле мачехи уселась Ифана.

— Ну что, деятель. Садись, — увидев утвердительный кивок мачехи, первым сказал ему отчим. Он указал на противоположный угол стола.

Амон сел в одиночестве. Это, вообще-то, было хорошо. Сари сидела с ними; значит, обвиняемым, по большому счёту, будет он. Что ж, справедливо.

Наверное, у мачехи имелся какой-то свой план всего этого действа. Но он вмиг расстроился:

— Я так понимаю, мне суждено видеть суд, — внезапно молвила Ваалу-Нальсазири. — В таком случае, по давнему обычаю Сунгов, я беру в нём главенство, как Ашаи и старшая в этом роду. Ибо так хотят Сунги.

Ваалу-Нальсазири быстро, обычно и ловко зажгла игнимарой большой тройной подсвечник, что без дела стоял на комоде, водрузила его по центру стола; Амон никогда не видел от неё огня Ваала, ибо она, казалось, уже давно забросила свои дела Ашаи. Наверное, то же самое подумали и отчим с мачехой, потому что изумлённо глазели на неё.

Сари, наконец, подняла взгляд.

— Ифана, ты что здесь делаешь? У тебя нет занятия? — тут же спросила праматерь у служанки.

— Она всё видела, — вступилась за неё мать Сарамбы.

— Это родовое дело. Если потребуется, я её позову, — неподражаемо уверенным тоном Ашаи молвила Нальсазири. — Ступай, Ифана, да пребудет с тобой Ваал.

Служанка, с низко спрятанным хвостом, как говорится, торопливо удалилась, даже не поблагодарив за благословение, но не от неуважения, а наоборот — от страха.

— Итак, что произошло?

Первой начала говорить мачеха, хотя было заметно, что неожиданный поворот событий явно ей не по нутру. Наверное, она предполагала, что все они попросту возьмут да заклеймят Амона; а там, глядишь, можно выгнать его к шакальей матери из дому или ещё что. Она сказала, что давно заметила, как Амон стал «диким и ненормальным», что он «нагло надоедает несчастной Сарамбе» и что «творится нечто ужасное», только никак не могла «поверить в такое». Практически каждое её слово сопровождалось негромкими возгласами Сари:

— Нет… Не так… Неправда… Не надо…

— У нас не Хустру! У нас — Андария, — расплакалась мачеха наконец. — Где у нас такое видано? Хустрианский ублюдок! Кровь от крови далеко не утечёт! Как теперь мне утереть слёзы моей дочери, как заставить забыть о поругании? Что теперь скажут добрые Сунги в округе? Пойдет молва — что станет с её будущим? Какой позор, какое несчастье…

Нальсазири поняла, что больше дочь ничего не скажет, поэтому обратилась к её супругу: