Бесшумно появился раб-нумидиец — на серебряном подносе лежало письмо. Бальб вытер салфеткой руки. Взял свиток, кивнул. Раб исчез бесшумно, словно испарился. Разворачивая свиток, Бальб, прежде чем читать, понюхал — если нюх ему не изменяет, письмо было от молодой женщины. Он угадал. Письмо было от Цитеры, замечательной артистки, мимы и первой потаскушки во всем Риме. Сенатор пожевал полную губу, стал читать. Прочитал. Лицо его, меняясь на глазах, становилось жестким. Он поднялся с ложа, оправил тунику. Потянулся к звонку, дернул шнур… Нумидиец появился как из-под земли.

— Тогу! — коротко произнес Бальб.

Чернокожий раскрыл рот, сенатор прервал его тоном, не терпящим возражений:

— Приготовь носилки, быстро! Мы отправляемся к Цезарю.

Нумидиец сверкал белками глаз:

— Господин…

— Ну, что еще у тебя? — раздраженно сказал Бальб.

— Он здесь, господин, — сказал нумидиец.

Дверь раскрылась, и вошел Цезарь.

Они прошли через зеленеющий сад, мимо бассейна с подогретой водой, миновали оранжерею и вошли в кубикулум — небольшую комнату, предназначенную для уединенных встреч. Здесь их никто не мог подслушать. Стены комнаты, отделанные драгоценным черным деревом, отражали пламя светильников. На маленьком резном столике уже стояли кувшин с вином, две массивные серебряные чаши, большое блюдо с закусками. Бальб сел в кресло на самый кончик, стал разливать вино. Цезарь, не мигая, глядел на желтое пламя, вздрагивавшее, словно в ознобе. Бальб снял серебряную крышку с блюда, по привычке понюхал.

— Заливное из павлина, — сказал он.. — Садитесь, мой Цезарь.

Цезарь сел. Лицо его было хмуро. Он молчал. Бальб, наоборот, говорил не переставая, время от времени острым взглядом всматриваясь в лицо Цезаря. «Этих двух вертикальных морщин, — отметил он про себя, — еще недавно не было». Что-то произошло. Ничего хорошего в такую погоду произойти не могло. Бальб почти наверное догадывался, что именно могло произойти; тем не менее продолжал разыгрывать роль ничего не подозревающего простака. Нахваливал вино, заливное. Положил себе на тарелку кусочек павлина, съел, глотая с усилием. Цезарь слушал, маленькими глотками пил вино, которое и в самом деле было превосходного качества. Так продолжалось довольно долго: Бальб шутил, делая вид, что веселится, Цезарь слушал, напряженно улыбаясь. Каждый при этом думал о своем, оба — о том же самом. Первым не выдержал Бальб.

— Цезарь, конечно, осведомлен о многочисленных достоинствах прекрасной Цитеры, — как бы вскользь обронил он. — Так вот, существует весьма реальное опасение, что все поклонники этой прекрасной девушки и замечательной артистки могут лишиться ее общества. В письме, полученном совсем недавно, девушка просит сообщить ей, насколько правдоподобны слухи о некоторых событиях в Испании. Иными словами, насколько велика для Рима опасность, которую представляет армия Помпея, если она и в самом деле существует, эта армия. Ответ на этот вопрос интересует, надо полагать, не только нашу Цитеру, — ничего не выражающим голосом добавил Бальб. — Также надо полагать, что подобное любопытство нашей Цитеры к событиям в Испании имеет иод собой какую-то реальную основу. А раз так, то дело не ограничится, конечно, артистическими кругами, слухи начнут распространяться дальше, и самое, по моему мнению, разумное — это либо пресечь слухи в самом начале, либо подтвердить их. — После этого Бальб уже более прочувствованным тоном вновь вернулся к разговору о вине, которое он недавно получил от своего клиента. — Это вино…

— Покажите письмо, о котором вы говорили, — сказал Цезарь безразличным голосом. — Благодарю вас… Да, а чтоб не скучать, просмотрите-ка вот это. — Коричневый пакет с донесением легата Квинта Педия перекочевал в руки сенатора.

Некоторое время в комнате было совсем тихо. Дочитав пахнувшее духами письмо, Цезарь небрежно бросил его на стол. Ясно, что речь шла о сегодняшнем гонце, о Криспе. Утечка информации — вот как это называется на военном языке. Кто бы это мог быть?.. В памяти Цезаря мгновенно всплыло необыкновенно белое лицо секретаря Филемона, его ускользающий взгляд. Он? Что-то подсказывало, что это так, но Цезарь уже много лет назад приучил себя не придавать значения чувствам. Только факты, только… А фактов пока нет. Он подошел к окну, раздвинул шторы. Окно выходило на площадь с храмом Юпитера-Статора. Огромные колонны из белоснежного родосского мрамора казались грязными в сумерках зимнего дня. На площади не было ни души. Цезарь задернул шторы, обернулся. Бальб внимательно взглядывал в донесение, словно и тут хотел учуять, чем все это пахнет, или — на худой конец — вычитать из него больше, чем было написано. Прочитал, нижняя губа его оттопырилась.

— Итак… — сказал Цезарь.

Бальб не отвечал. Он сидел сгорбившись и был похож на ястреба. Густые брови нависли над глазами.

— Опять Помпей, — сказал он наконец. Помолчал.

Цезарь смотрел на него, стоя у окна. Заложил руки за спину. На безымянном пальце его левой руки был надет перстень Помпея — лев с поднятым мечом на лазоревом поле. Каждый раз, когда при нем упоминали имя Помпея, Цезарь поворачивал перстень. Повернул его и сейчас.

— Значит, опять Помпей, — повторил Бальб. — Одно только и утешает, — попытался пошутить он, — что это не отец, а сын. — II закончил: — Помпей — значит, война.

Цезарь еще раз повернул перстень. Глупая, надо признать, привычка… II тут он увидел перед собой лицо Помпея. Но не таким, каким оно было, когда евнух Пофин принес голову Помпея на золотом блюде и бросил к ногам, словно падаль. Нет. Он вспомнил Помпея тех времен, когда обнимал его как мужа своей дочери, отца ее ребенка: большое, сильное, чуть глуповатое лицо человека, на долю которого выпало слишком много счастья и удачи. Великий Помпей! Помпей Магн! Зарезан, как баран, на глазах жены и сына. И почему?.. Потому лишь, что не хотел быть обязанным жизнью ему, Цезарю. Поверил бывшим врагам больше, чем бывшему другу. И вот конец — еще более жалкий оттого, что мог быть совсем иным. Помпей…

Только сейчас Цезарь заметил, что сенатор Бальб говорит ему что-то.

— … не избежать. Вы согласны?

— Не избежать? — Цезарь отвлекся от бесполезных уже мыслей об участи Помпея. Произнесенные перед тем слова Бальба медленно стали всплывать в его памяти. Итак, значит, Бальб считает, что войны с Помпеем-младшим не избежать. Так?

Бальб подтвердил:

— Да, так, безусловно. Что, впрочем, и к лучшему. Почему я так думаю? Да потому, что это — последний враг. Придется вам сделать это усилие, мой Цезарь, возможно и тяжелое, но нужное, необходимое. Если вы хотите навести наконец порядок на италийской земле, придется преодолеть и это препятствие.

— Война против Помпея будет непопулярна, — сказал Цезарь.

— Вполне возможно, — согласился Бальб. — Тут уж ничего не поделаешь. Придется нам немало потрудиться, прежде чем она станет популярной. Это я беру на себя. Более важно другое — победить как можно скорее. Я полагаю, мой Цезарь, что вам это не доставит больших затруднений. Тем более, — докончил Бальб, — что из донесения видно: семь из тринадцати легионов, стоящих за Помпеем, всего лишь рабы, отпущенные на свободу. Всего лишь рабы, — подчеркнул он.

Цезарь резко повернулся к сенатору.

— Раб, отпущенный на свободу, да еще с оружием в руках — это уже не раб. Вы-то, надеюсь, это понимаете? — И при этом подумал: «Уроки Спартака уже забыты».

Бальб пожал плечами. Этот жест, как ни странно, подействовал на Цезаря успокаивающе — он чуть было не забыл, что имеет дело не с воином. Корнелий Бальб словно подслушал его мысли.

— Я не солдат, — сказал он. — Я купец.

Цезарю только это и было нужно.

— Подойдите, мой Бальб, к этому вопросу именно как купец, — попросил он.

Сенатор был человеком выдержанным, но тут опешил.

— Вы не хотите воевать? Но это же абсурд.

Бальб задумчиво потрогал заливное из павлина.

— Вообще-то дела хороши, — сказал он. — М-мм… Да… Хороши. Но купить Помпея… это, мой Цезарь, предприятие не из легких.