Что это был тот самый человек — высокий сутулый плотник из теперешней бригады шабашников, для меня не было никакого сомнения, потому что, кроме совпадения имени и фамилии, этот человек при первом же знакомстве стал разглядывать меня с откровенным интересом, а потом спросил, кем я довожусь Павлу и Марье Прокосовым.

— Так, так. Значится, сын? — переспросил он и неловко отвернулся. — Большо-ой, а на отца совсем не походишь.

Позже я узнал, что живет он в райцентре, там у него жена, пятеро детей, постоянной работы не имеет, а ездит по селам с бригадами шабашников. Он был на войне, вернулся инвалидом, — миной оторвало ступню на левой ноге. Вместо ботинка носит теперь круглый овчинный чулок и при ходьбе сильно припадает на левую сторону.

А поразившее меня в то время открытие сделал я такое. Сперва подумал: как же мама-то моя… Вот взяла бы да вышла замуж за Филимона Пупкина. И не осталась бы вдовой, не испытала бы такой страшной нужды, да и у меня был бы сейчас отец живой-здоровый…

Подумал так и тут же за голову схватился — дурак я, дурак!

Ведь если бы мама вышла не за отца моего, а за этого Пупкина и если бы родился у них мальчик, то этот мальчик был бы не я теперешний, а совсем-совсем другой, с другими глазами, и нос у него, должно, был бы не курносый, как у меня, а горбатый, хищный, как у Филимона. Он по-другому говорил бы и думал; наверное, не писал бы стихов, не пережил бы всего того, что пережил я, — ну, словом, совсем чужой парнишка, как вон Ванька-шалопут Гайдабура. Его бы и звали, видимо, по-другому, и фамилия у него была бы другая: был бы другой человек, а меня бы на свете не было… Молодец мама, что не вышла замуж за этого долговязого Филимона!

Юность не любит брать на веру готовые истины, а доходит до них своим умом. Я, например, именно тогда, после встречи с Филимоном Пупкиным, стал частенько задумываться над тем, какое огромное значение в жизни людей имеет простая случайность. Бывает, от нее зависит не только человеческая судьба, но вопрос жизни и смерти, бытия или небытия…

Что же касается наших дальнейших отношений с Пупкиным, то они складывались по-доброму. Человек он был спокойный, молчаливый, только иногда вдруг ни с того ни с сего начинал расспрашивать меня о всех подробностях моей жизни, о матери, о нашем колхозе, и я чувствовал, что он не перестает ко мне приглядываться, примериваться, видно вспоминая что-то и думая о чем-то своем. Я же попытался как-то представить его на месте своего отца — и не смог…

5

Работали мы, что называется, от зари до зари. Первым обычно просыпался Бугор, — в серых сумерках, когда над озером пластался еще белесый холодный туман. Старик кряхтел и постанывал, разминая скрипучие от застарелого ревматизма суставы, потом закуривал и говорил неожиданным для такой тщедушной фигурки густым басом:

— Подъем, ешь вас комары да мухи.

Он не кричал, а именно говорил, не напрягаясь, но голос его проникал сквозь крепчайший самый сладкий заревой сон, и мы просыпались, как от толчка в бок. Бывают у людей такие голоса! Любой шум и гвалт могут покрыть, подавить своей басовитой властностью.

И вообще у деда Терентия было полное несоответствие внешности с его характером, внутренним содержанием. Со стороны поглядеть, — божий старичок, тихий и смиренный, на ладан дышит. Большой козырек бордовой фуражки надвинут на самые глаза, и чтобы глянуть в лицо собеседника, старику приходится по странной привычке откидывать назад голову, вместо того чтобы поднять козырек. Ходит Терентий тихонько, боязливо даже, как по первому льду, — подволакивая, шаркай ногами. — Но поглядели бы вы, как он работает! Не работает, а словно бы играет своим маленьким топориком, лезвие которого заправлено и отточено так, что им можно бриться. Возьмется ли за фуганок — со свистом летит в стороны курчавая стружка, а дерево полируется до стеклянной чистоты.

И словно бы преображается в работе старик, делается выше ростом, солиднее и разгорается розовым румянцем, — тут уж не смей к нему подходить, что-нибудь спрашивать под горячую руку: рыкнет так, что присядешь от неожиданности.

Я поделился с тем же Барыкой своим недоумением по поводу несоответствия внешности Терентия с его грозным басом.

— А шо туточки странного? — лениво отозвался Кузьма. — Ворона, бачь, меньше нашего бугра, а гаркнет — в ушах звенит… Соловей опять же… Не можно так, чтобы бог человека обидел всем. Одному — силу, другому — красоту, а этому — глотку лужоную. Да и хитростью не обделил…

Итак, первым просыпался Бугор и будил всех нас. Чтобы согнать вязкую прилипчивую дремоту, я бежал на озеро купаться. Оттого что было еще прохладно, вода казалась теплой, парной, она пахла няшею, у берегов пузырилась ядовито-зеленой скользкой тиной.

Пока хозяйка хутора, казашка Гульджамал, готовила завтрак, мы спешили на свою стройку.

— Хто рано встает, тому бог подает! — подбадривал Бугор недоспавших своих работничков.

Особенно страдал Барыка. Он спотыкался на ровном месте и зевал так, что ползли к затылку уши и скрипели челюсти.

Но вот наши ватные со сна руки постепенно крепли, топорище не казалось уже вертким и скользким, как живое тело щуки, и становился дробнее, веселее стукоток топоров, и все утренние запахи глушил, забивал густой аромат смолистой сосновой щепы, и нежный, с привкусом снега — щепы березовой. Вставало солнце, и свежеошкуренные бревна нашего сруба розовели, краснели, — словно раскалялись изнутри. Сруб рос быстро, за две недели мы подвели его под крышу.

Под руководством деда Терентия я быстро освоил азы плотницкого дела и вскоре работал наравне со всеми.

— Главное в нашем деле — уметь пазить, — поучал старик. — Гляди-ко вот…

Он прочерчивал с обеих сторон железной рогулькой, похожей на циркуль, вдоль очередного бревна, положенного на сруб, потом бревно переворачивалось нижней стороной кверху, и нужно было между двумя прочерченными линиями, порою очень неровными, выбрать топором паз, то есть углубление в виде узкого во всю длину бревна корытца. Только после этого перевернутое в прежнее положение бревно плотно «садилось» на нижнее. Пазить бревна — дело тонкое: надо грубым топором выбрать паз так, чтобы нигде не перейти намеченные линии, а ведь бревна не все ровные, — особенно березовые бывают гнутые, витые, комлистые.

— У тебя руки ловко подвешены, Прохвессор, — подхваливал Бугор, запрокидывая голову и снизу вверх взглядывая на меня из-под большого козырька фуражки. — Плотник из тебя вышел бы дельный, не хуже своего деда Тихона.

Похвалы старика мне льстили, — не так уж часто слышал я в жизни подобное.

Старик был немного грамотен, кое-что читал, но прочитанное понимал по-своему, иногда странно.

— Толстого Льва возьми, — рассуждал старик, — про мужика, стало быть — про меня писал, а мне непонятно. Почему так? А потому, что писал он хоть и про мужика, да не для мужика: он для князей и графов мужика объяснить старался. Ино дело — Пушкин. У этого не токмо мужики, а и князья, и графы мне понятны. Потому как умел он моим языком и моими мыслями со мной говорить, значится, одних кровей был со мною…

— А ведь и Пушкин из дворян был, — напоминал я.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала! — сердито возражал дед Терентий. — По форме-то, может, он и вправду был дворянин, а вот по содержанию… Возьми-ка его сказки: чем oнe разнятся с теми, которые испокон передаются у крестьян от отцов к детям? А в них, в сказках-то, вся мужицкая душа, все мечты и надежды, каким завсегда жил крестьянский люд…

Мне нравилось, что старик не просто читает, как читают многие: не разжевывая, глотая целиком, — а, напротив, примеряет к прочитанному свои мысли и опыт. Иногда, правда, это получалось у него до смешного наивно…

Работали мы до заката солнца, — считай, по шестнадцать часов, весь световой день.

— Не в колхозе робите, а для себя, — подбадривал Бугор. — Махнул топориком, — ан в кармане грошик звякнул…