Мара тихо улыбнулась, не поднимая век.
- Красиво. Сбереги до весны его, дева вод.
- Сберегу, - кивнула лиреана, а затем тихо добавила, - А ты сбереги нас.
Мара не ответила – в том не было нужды. Не было нужды обещать что-то – что там те слова, полынный дым, не более. Все, что должно, она сделает. А там уж будет дорога: пока еще укрытая туманом, едва различимая, но прямая и верная.
Лиреана сделала еще один вдох, наблюдая, как дрожит на легком ветру золоченый листок акации, подхваченный холодной ладонью воздуха. Прикосновение к воде, прикосновение к коже.
Доброй зимы, мир.
Дева вод уходила на дно, чтоб через мягкий ил просочиться вниз, к ледяным подземным водам, и пойти по этой тропке к Древу Бессмертного. Обращаясь водой, она глядела в серые глаза, где разливался густой осенний туман и покой пустоты, и в тихой песне ветра ей слышался ведьмин голос. Все будет так, как должно. Гладь сомкнулась над головой, и наполненное жизнью бестелесное сердце блеснуло из темноты воды мягким бликом – а затем исчезло.
Мара проводила взглядом сполох света, а затем поднялась с холодной земли. Мир, золотисто-серый, туманный, пахнущий влажным мхом и палыми листьями, казался печальным и далеким – и в то же время родным, знакомым до боли. Ведьма повела рукой по воздуху, позволяя потокам ветра успокоить ноющую боль в распоротой руке. Шрамы давно затянулись, но жжение никуда не девалось, периодически становясь совсем нестерпимым. Но ведьма все чаще ловила себя на том, что с каждым днем боль тревожит ее все меньше – все мысли женщины снова и снова возвращались к звездному колесу, к дереву, растущему из туманного озера и к черной точке, поглощающей саму Жизнь. Это было гораздо больнее, жгло сильнее каленого железа. И метка немерта не давала забыть, что ждет мир, если колесо так и замрет.
Последний фаралла ушел всего несколько дней назад – его сил хватило, чтоб колесо довернулось, чтоб ворот стал на место. Когда пронзительная волна силы прошлась по лесу, Мара едва устояла на ногах, буквально всей кожей ощутив, как мучительно медленно, со скрипом, поворачивается звездный круг. Фаралла навсегда покинули леса Гарварны. Ведьма не знала, остались ли они где-то еще – древних лесов было не так уж и много. Стало быть, еще один виток закончился. Или вот-вот кончится.
Ведьма усмехнулась – вот она, Божественная игра: колесо останавливается, виток завершается, время замирает, былое уходит. Танец перехода. Что будет там, на новом витке?
Женщина шла, ведомая самой энергией, текущей тонким серебряным ручейком под землей. Где-то там в сияющем потоке дрожало сердце лиреаны, стремящееся по воде туда, где заканчивался и начинался путь. Вокруг гасли огоньки прошлого, таяли туманом среди еловых веток и дрожащей на ветру листвы. Тихо-тише, спать…
За водой пойдешь – вовек не воротишься.
Так говорили в Фаулире детям – ходи не за водой, а по воду; коль за водой пойдешь – назад не воротишься. И все малыши боязливо глядели на речушку, неторопливо несшую прозрачные воды вглубь Бар-эс-Тиллада. Ту самую речушку, что огибала дом деревенской ведьмы Виски, подходя так близко к крыльцу.
Мара прикрыла глаза, вглядываясь в мир. Человеческий взгляд не увидит, не различит…
Серое, синее, дымчатое. Бери руками - и свивай нити, и кутайся в эти ткани, и прячься в своей синеве. Туман - он все знает. Он слушал ее песни, которые были беззвучными, и улыбался ей, доверчиво опускался в подставленные ладошки, путался в волосах.
А далеко, где-то далеко, за пределами пустоты, сейчас засыпает лес, и в тумане болотные огни тают.
За водой пойдешь - да назад не воротишься, говорили матери, когда наперегонки дети бежали к кринице, чтоб набрать ледяной, сладкой воды. И каждый ребенок тогда знал: нужно идти “по воду”. Мара же ходила за водой. Нет уже криницы, нет сладкой воды, и детей давно уже нет. А вода - есть. Синяя, глубокая, темная, и я иду за ней.
Ночь Сна идет следом за туманами, и духи прячут в холодных руках искорки осени. Предзимье… И огни Сна, и я бегу за ними, я растворяюсь в туманах и в этих огнях, в воде, в сером, в дымчатом. Во всем поют те, кто уже ушел за водой, и столько неземной красоты в этом…
За водой пойдешь - вовек не воротишься.
Серая, перламутровая осень ступала следом, разбрасывая из подола листья, укрывая холмы. А Мара шла за водным потоком, вновь улыбаясь этому Божественному переплетению, этой игре. Все-то ты знаешь, Бог-Пустота… Ветер зашелестел, будто отвечая ей, будто бы толкая под локоть, словно смешливый и добрый друг с вечностью в глазах. Не знающий предательства, не знающий боли и смерти друг, ведущий по единственной тропе, сквозь влажную траву, сквозь молочные туманы – к Истине.
Серые воды под серым небом, желтые пятнышки листьев, тонущих в сером, запах влажной осенней травы - и птицы, шелест птичьих крыльев в вышине над поразительно легким, пустым телом… Мара шла как во сне, не ощущая себя саму – но ощущая невыносимо остро Жизнь вокруг себя. Серое тонуло в сером. Волны нездешних голосов. Бродит сон, бродит явь.
С дальних рощ, из низин к ведьме стягивался дым осенних костров - окружал, опутывал. Ведьма глядела сквозь время на саму себя – только забытую, оставленную в этих лесах несколько лет назад. Тогда в Ночь Сна она пришла к Древу Бессмертного рано и прилегла на холодную землю, позволяя себе ощутить лопатками острые мелкие камешки и крохотные веточки, и стылый холод листьев, тронутых серебряной коркой изморози. Тогда она совсем не чувствовала себя, а трава прорастала сквозь ее руки и ребра. И не пошевелиться, не сделать ничего. Серая ведьма, небо серое, вода серая. И Мара ныне видела это так ясно - словно лежала все так же и там же.
Туман склонялся над миром, целовал землю, трогал призрачными руками волосы-деревья. Замерший мир тонул в осени, Мара - в мире, птицы тонули в небе, а листья - в воде. И она знала, к чему идет.
Чистый покой заполонил все сердце, до самого донышка, вымел все сомнения и страхи – даже боль из затянутых новой кожей шрамов. Ей так сильно хотелось быть чем-то прозрачным – тем самым осенним духом в старом, забытом всеми богами лесу. Всеми, кроме одного – древнего, верного.
Смотреть желтыми глазами на октябрьскую луну и чувствовать, как она отражается в бездонных зрачках, как ее лучи исчезают бликами в темных водах прудов и глубоких колодцев. Серп ее - резкий, острый, холодный. И ты - такое острое создание с лунными глазами, пахнущее осенью.
Мара улыбалась своему Дому, прощаясь с ним до весны так же, как недавно прощалась лиреана. Поваленные шквальным ветром деревья, поросшие лишайниками и мхами. Задумчивые угрюмые валуны с шершавыми боками, под которыми притаились шляпки грибов. Прогалины с травой по колено, где летом вызревает крупная сочная земляника – и столько ее, что ступить невозможно! Ивовые косицы, колышущиеся на холодном ветру, а за ними – строгие темные силуэты вековых сосен и елей. Вот он, Дом. Вот она, Жизнь.
И не вернуться в жизнь – разве можно? Есть ли что-то иное, кроме этого покоя и бесконечного рождения?
Серебряный ручеек под землей резко вильнул в сторону, потянулся на север. Мара ощущала, как из всех уголков Гарварны духи медленно тянутся к Древу Бессмертного, и сотни сердец бьются в едином ритме и дрожат сладковатой и светлой тоской. Ее собственное сердце, отныне не принадлежащее ей, потягивало точно так же. В тишине слышались шелесты, шепоты, еле уловимое дыхание, тихий стук. Шорох шагов. Серебряный звон искорок. Песнь огоньков.
Как только сумерки опустились на леса Гарварны синим плащом, болотные искорки сами появились. Нынче им – сиять так ярко, как не сияли в летние ночи, да петь так звонко, будто в первый и последний раз. Впрочем, так оно и было.
Что-то заканчивалось, а что-то начиналось.
Перед лицом завис огонек. Мара вдруг ощутила что-то совсем иное, увидела то, чего не видела никогда в своей жизни: из мягкой глубины голубоватого сияния на нее глядели глаза. Красивые, бесконечно красивые глаза с бликами солнца на донышках. Женщина вгляделась в эти искорки. Под кожей - где-то в области шеи – волной прошлась удивительная дрожь - приятная, незнакомая, похожая на сердцебиение птички. А вокруг разливался тихий, ласковый звон, словно существо пело ей. Ведьма замерла, глубоко вдохнула – и открылась ему.
