Красноречивые редакторы – в основном наркоманы и выпускники частных школ, – которые наняли меня писать об американских арт-рокерах и стареющих неформалах шестидесятых и семидесятых, понятия не имели, что пишу я, глядя на коров в поле, а от моего дома километров пять до автобусной остановки и много-много больше – до ближайшего клуба. О том, что я завалил четыре выпускных экзамена в школе и проучился в университете всего три месяца, они тоже не подозревали. Я этого не скрывал, просто в мире музыкальной журналистики рассказывать о своем образовании было не круто, чересчур буржуазно, а ровесников вовсе не волновали события, происходившие за пределами центрального Лондона, если только речь не шла о Манчестере, Ливерпуле или Глазго. В общем, обсуждение последнего сингла рок-группы «Rocket From The Crypt» точно не стоило прерывать автобиографическим рассказом.

Как-то я зашел c парой коллег из «NME» в паб рядом с редакцией журнала, и кто-то поинтересовался, где каждый из нас впервые услышал классический альбом «Forever Changes» группы «Love». Один мучительно правдоподобный ответ («дома у подружки-гота, которая делала мне минет») следовал за другим («укуриваясь на рассвете у берегов Темзы»). Я все больше сомневался, стоит ли мне говорить «у себя в комнате, вытирая кровь землеройки и пытаясь заразиться чумой от клопов из подушки», когда, к счастью, тему сменили, и до меня очередь не дошла.

Я не стеснялся быть «деревенщиной», в каком-то смысле мне даже нравилось отличаться этим от остальных, но я все равно понял, что пришло время окунуться в гущу событий.

Я с неистовством бросился в омут лондонской жизни – разве что не забрался на Биг-Бен, чтобы станцевать танец гусеницы. Так продолжалось больше года. Как и многие другие музыкальные журналисты, я глушил пиво и каждую неделю посещал четыре-пять концертов. В отличие от других музыкальных журналистов, после концерта я обычно шел в ночной клуб и танцевал до упаду под старые хиты фанка и диско, а потом, если оставался часок-другой, в еще один клуб, где все снова повторялось. Не самый подходящий образ жизни для того, кто хочет завести животное, но мне нравилось. Однако мне было понятно, что это не просто перерыв между двумя кошками. Почему после смерти Монти я не побежал жаловаться в Королевское общество защиты животных или Лигу защиты кошек? Наверное, хотел сдержать свою клятву, но скорее всего просто остерегался действий впадающих в крайности защитников кошек. Мне всегда нравились кошки: их самодовольная походка, как бы говорящая «отвали!»; изящные лапы, хвосты и мордочки; прирожденная раздражительность – та еще умора, а малая толика проявленной ими любви – все равно что с трудом заработанная победа. Теперь же мое многолетнее стремление снискать кошачью благосклонность смешалось с чувством вины: если все кошки не могут быть моими, лучше не заводить ни одной.

Ну, не то чтобы «ни одной». Одна кошка у меня все же была. Или вроде того.

Дейзи вообще мне не предназначалась, мы считали ее маминой кошкой, хотя называть ее «чьей-то» было бы неправильно. Этот жалкий нервозный комочек черепахового окраса появился у нас на кухне под столом в 1991 году – у подруги моей кузины Фэй недавно окотилась кошка. Ситуация была неожиданной, но мы с радостью приняли Дейзи в семью; ее же чувства по поводу новой домашней обстановки оказались противоречивыми. Когда Монти загнал бедняжку под диван, Дейзи засомневалась еще больше.

Людские прозвища обычно объяснить легко; кошачьи клички часто более отвлеченные и не настолько понятные. Почему я порой называл Монти «Понсом», Щеголем? Трудно сказать. Однажды мама по понятным лишь ей причинам (понятным ли?) решила назвать его Понсонби[6]. Я сократил имя – пожалуй, для аристократичности. Что касается Дейзи, появление ее второй клички – Слинк, Крадущаяся, – не такая уж загадка. Не скажу, что Монти обижал ее: да, он гонял Дейзи, будто мяч для регби, но клоки шерсти по дому не летали. Монти просто напоминал ей, что в его безупречном кошачьем расписании нет времени для скромной и дерганой сводной сестрички, тем более слегка отсталой – ну кто еще шипит, когда хорошо, и мурчит, когда страшно? С каждой новой атакой Дейзи, чья походка поначалу смахивала на поступь таксы, пригибалась все ниже, и в какой-то момент стало ясно, что окликая ее первоначальным именем, мы обманываем и Дейзи, и самих себя.

Мы думали, что после смерти Монти Слинк выберется из своей скорлупы, но этого не произошло; впрочем, и отец, которому она, такая непохожая на Монти, все время напоминала о потере любимца, не способствовал укреплению нервов Слинк: он топал ногами и вопил каждый раз, когда она забиралась под его кресло. Я понимал, что приложил недостаточно усилий, чтобы сблизиться со Слинк, и наши отношения в итоге свелись вот к чему: я без особой надежды протягивал руку, а она внезапно скрывалась под диваном, где мурчала от ярости.

Я убеждал себя, что такой расклад меня устраивает: бурная светская жизнь, хорошая работа и кошка. Хотя она была, судя по всему, психически неуравновешенной и едва помнила, кто я такой, я все равно навещал ее почти каждый месяц. Однако когда летом 2000 года я переехал из (окраин) Крауч-Энда на севере Лондона в (окраины) Блэкхит, что в полном зелени южном Лондоне, перестал налегать на пиво, выспался и начал проводить больше времени дома, то понял, что лишь прятал свою любовь к кошкам в тесном шкафу: можно подпереть створки, но рано или поздно чувства выберутся наружу с новой силой.

Итак, содержимое шкафа вывалилось, что было неизбежно, и богемных, прожигающих жизнь ребят, с которыми я в то время общался, это шокировало: они-то думали, что главная любовь моей жизни – это банка «Будвайзера» или блюз-рок-группа «Fleetweed Mac». Даже давним знакомым, типа совершенно равнодушного к животным Нереального Эда, не приходилось прежде пересекаться с «кошачьей стороной» моей личности. Мне было двадцать пять лет, и кошатников среди моих друзей мужского пола можно было пересчитать по пальцам… по одному пальцу[7]. И пусть мы вступали в дивную новую эпоху мужчин, где главными, раздутыми до предела темами стали сыворотка для волос, отшелушивающий скраб для лица и Джордж Клуни, для длинноволосых парней, что вращались в известных своей андрогинностью музыкальных кругах, было дикостью увидеть, как их коллега дружит с котом. Могу себе представить, насколько это странно: идешь себе по дороге, ведешь вполне нормальную беседу с человеком, у которого вроде бы простые понятия о жизни, и вдруг он срывается с места, бежит через дорогу за каким-то комком шерсти и вообще ведет себя так, будто ему пересадили мозг неряшливой семидесятидвухлетней вдовы. Но что тут такого? Как по мне, так в Лондоне столько мерзостей, что, когда к тебе подходит прекрасное существо с блестящей шерсткой и тыкается в руку холодным носиком, только приятно остановиться на пару мгновений и порадоваться тому, что оно просто есть.

Как ни странно, с противоположным полом ситуация складывалась ненамного лучше. Можно подумать, что мужчина, которого привлекают кошатницы, – это все равно что женщина, которой нравятся одержимые футболом и пускающие газы парни. Однако все девушки, которыми я увлекался, либо испытывали к моим любимым животным полное безразличие, либо страдали аллергией на шерсть. Видели бы вы мою последнюю подружку: у той глаза едва не выскакивали из орбит при одном только упоминании Общества защиты животных. Хотя мы пытались делать вид, будто в нашем ноттингемском домике отлично живется и без кошек, мне стало ясно, что наши отношения зайдут в тупик, когда я начал завоевывать внимание соседского кота Чарли, черно-белого и носатого, подкармливая его мяском из местного гастронома. Если в разгар горячего спора с вечно шумящими соседями вы все равно угощаете колбасками их мурлыку, значит, вам явно не хватает кошачьего внимания. Представляю, что говорили своим парням, любителям бульварных газет, эти две девчонки, которые без конца врубали на всю громкость «Музыка звучит лучше с тобой» группы «Stardust»: «Этот странный сосед подозрительно любит нашего кота!» Кота, который своих хозяек вообще мало интересовал.