Едва они со стуком взошли на крыльцо — дверь щелкнула, отворилась внутрь, женский голос позвал из темноты сеней:

— Ты, Петра?

— Я, мать, — сказал Петр Игнатьевич. — Не спишь, что ли?

— Ково тут, почитай, выспалась. Думали, уж не приедешь... Ты не один, никак?

— Не один, мать. Гость со мной.

— Ну проходьте. Тут Сашка, бес, каку-то железяку опять приволок, не убейтесь, сейчас свет зажгу.

Уже с прихожей в ноздри Мите ударил теплый, размягчающий дух печи, топленого молока, уюта, чистых половичков — голова закружилась, он торопливо присел на подвернувшийся табурет, прислонился к стене.

— Голодны, поди? — донеслось до него будто издалека.

— Как волки, мать, — сказал гулко Шварченков. — Только с этим погоди. Баню топила?

— А то! Да ведь повыдулось уже.

— Раскочегарим, капитально! Баня позарез нужна. Мы ведь с Митей чуть было не утопли вместе с машиной. В Кривом овраге.

— Ох ты, горе! — тревожно отозвалась женщина.

— Ага, я-то ничего, почти сухой. А он, бедолага, весь до нитки.

Женщина взглянула при свете на Митю — шарф вокруг головы, сбившийся нелепым комом, посиневшие руки, худое мальчишеское еще лицо в грязных засохших разводах около глаз, вздрагивающие в принужденной, извиняющейся улыбке полные губы, — сказала:

— Батюшки, парнишка-то замлел весь. Без шайки! Сейчас побегу, пошурую, собирайтесь пока, собирайтесь.

Она засуетилась, стала повязывать шаль, приговаривая:

— Ох горе, как бы не остыл парнишка-то... Замлел, чисто замлел... бегу!

Митя сидел сгорбленно, полузакрыв глаза. От домашнего тепла лицо его загорелось. Он уже плохо различал голоса, сидел, внутренне напрягшись, словно защищаясь от охватившего его мелкого озноба.

Дальнейшее он помнил смутно. Шварченков — в одной нательной рубашке, с полотенцем на шее — чуть не силой поднял его с табурета, обнимкой повел через темный двор.

В баньке горела электрическая лампочка и было, наверное, жарко. Мите не хватало в груди воздуху, он зевал, как рыба, но его по-прежнему трясло, и он, обливаясь потом, все оглядывался на дверь, ему казалось, что из-под двери дует.

Потом Шварченков помогал ему одеваться. Сухая одежда липла к горячему, распаренному телу, Митя морщился, вяло и покорно делал то, что ему приказывали; только тошнота, комочком шевельнувшаяся в горле, заставляла его поторопиться скорее на воздух.

Его уложили в полутемной комнате на диванчик, укрыли тяжелым. Но тут же, как показалось ему, заставили подняться и сесть, сунули в руку стакан — таблетка не глоталась, прилипла к нёбу. Он отковырнул ее пальцем, разжевал, не чувствуя вкуса, запил глотком воды.

Чье-то расплывчатое лицо склонилось над ним, спрашивало что-то, он молчал, стиснув зубы, потому что впереди, в промозглой темени, возник вдруг несущийся поток, высвеченный до серебристой белизны мощными фарами тягача, тащил в себя накренившуюся машину, и надо было немедленно что-то предпринимать...

Утром Анна Прокофьевна, оторвавшись от ранней предпраздничной стряпни, разбудила Петра — старшего своего сына, горожанина, приехавшего в гости на майские праздники, сказала озабоченно:

— Слышь, сын. Парнишка-то остыл, видать, вчера сильно, всю ночь бормотал. Весь в жару.

Петр сел на постели, достал из-под изголовья папиросы, спросил, шурша в пачке, покашливая:

— Сколько сейчас?

— Да уж полседьмого.

— Кха... Подыми-ка Танюшку.

Танюшка вошла, застегивая на ходу короткую юбочку из рогожки. Литые блестяще-темные волосы плафончиком охватывали голову; даже сон не спутал и не растрепал их — так они были густы и упруги.

— Ой, Петя, — сказала она слегка осипшим от крепкого сна голосом, радостно. — Поди, ночью приехал, а я и не слышала. — Она опустилась коленками на постель, чмокнула брата в щеку. — Здравствуй.

— Здравствуй, здравствуй. Кха... — Петр дотронулся до ее руки, потом взял двумя пальцами, как ребенка, за тугую щеку. — Что же ты, подружка, спишь, маме к празднику не помогаешь?

— Она мне вчера помогала, — сказала Анна Прокофьевна от двери. — А сёдни уж я сама.

— Ох, мама, несправедлива ты к своим деткам. — Петр чиркнул спичкой, прикуривая. — Со мной ты раньше как? «У, валух, середь ночи от девок заявисся, а утром не подымисси, хоть в пушку заряжай!»

Должно быть, он очень похоже передал интонацию — мать и сестренка засмеялись. Петр тоже улыбнулся, но тут же посерьезнел — и Танюшке:

— Тут я тебе, подружка, жениха завез (та закрутила головой, принимая братову шутку). Да вот вчера беда — в овраг курнулись, он и простыл. Плох сейчас, мама говорит. Температура. Надо за доктором, капитально. Поняла? А назад — к Дмитрию забеги, позови сюда.

— Прямо сейчас к Димке? — Танюшка поднялась с коленей. — Да он меня прогонит, рано ведь еще — выходной! — сказала она с легкой, удивленно-радостной улыбкой на лице. — Будто не знаешь, как он спать здоров!

— Знаю. Скажи: срочно, Петр требует. Кха... От него к доктору.

Танюшка убежала.

Через полчаса явился Дмитрий, или, как его все звали, Дима, в коротком распахнутом пальто, шапке, в кирзовых сапогах, высокий и худой; худоба делала его старше его двадцати семи. В руках он держал хозяйственную сумку.

— Здорово этому дому! — зашумел он еще из прихожей, разуваясь нога об ногу и бросая прямо на пол у стены пальто и шапку. — А я сплю и думаю: кто бы это позвал меня с утра здоровье поправить. А тут, как в сказке, сестрица бежит.

Вышел Петр, из туго обтягивающей майки выпирала волосатая грудь; братья коротко, сдержанно обнялись.

— Кто, значит, празднику рад... — сказал Петр.

— Ну вот, — притворно-обиженным тоном протянул Дима. — Сразу с порога и оргвыводы. Мама, — крикнул он, заглядывая на кухню и тряся сумкой. — Ух, как потрясно пахнет. Мама, сыпни мне тут картошки-моркошки. Ну и огурчиков-помидорчиков тоже. А то мой порожний к вам пробег дома не засчитается...

— Ты погоди с помидорчиками, — перебил Петр, — успеешь еще. Садись сюда, дело есть.

И Петр рассказал о молодом водителе Мите, который лежит вот тут, за стенкой, в тяжелой простуде, и о затопленном в Кривом овраге тягаче-атээсе, загруженном буровыми штангами, вытащить который нужно сейчас же, немедленно. Иначе забьет илом, засосет, лесинами покорежит, да мало ли чего: стихия она стихия и есть.

Дима слушал, и сухое скуластое лицо его обретало скорбное выражение. Все утренние воскресные радости отодвигались на фантастически долгий срок — до обеда в лучшем случае. И он не мог так просто, без сопротивления, поступиться этими своими радостями, даже если его просит гость, старший брат, инспектор ГАИ — фигура среди транспортного люда заметная.

— Это из Глушинской партии, что ли? — спросил он, морща лоб.

— Оттуда. Парень этот, я думаю, не раз и твоих лихачей из кюветов выдергивал, мне о нем многие рассказывали.

— Мы у них троса просили, так они: только, говорят, заимообразно.

— Ну и правы они, — сказал Петр, почесывая под лямкой. — Троса продавать запрещено...

— Запрещено... Много чего у нас запрещено... Черт его понес в этот овраг, такую машину ухайдакать. — Дима вскочил, прошелся по кухне. — Кто в рань такую поедет? Да и воскресенье.

— Сам сядешь за рычаги, — подсказал Петр.

— Аха! Вчерась же банный день, кажись, был... — Димка неожиданно засмеялся и снова присел на скамью, обнял брата за голые плечи. — А ну-ка дай свою инспекторскую трубочку — я в нее дуну!

— Что, со вчерашнего не выветрилось? — усмехнулся Петр. — Ладно, сяду я, тряхну стариной. Ты только за территорию выведи.

— Далеко?

— Что — далеко? — не понял Петр.

— Да тягач-утопленник.

— Где низовая дорога овраг пересекает.

— Понесло дурака! Мама, хоть пива плесни, у тебя же поставлено, я знаю.

— Нет, — сказал Петр твердо. — Вернемся, тогда все будет.