Потом разом всё стихло. Он очнулся, огляделся. Конопля осуждающе кивала головками, в чем-то упрекая его — он не мог сообразить, в чем. Она отчитывала его — он не понимал, за что. Она пыталась что-то втолковать ему — до него не доходило, что.

Внезапно укоряющие голоса смолкли, только слышны были отдельные тихие вскрики:

— Дурачок! Болван! Слепец! Глупец! Заморыш!

Вслушиваясь в зловещую тишину, он выбрался из-под пахучей дурманной пыльцы, отряхнулся и вдруг отчетливо увидел, что невдалеке, на гибкой, как хлыст шамана, ветке покачивается большой жук-богомол и пристально-подозрительно вглядывается в него своими выпученными глазками. Его продолговатое брюшко плотоядно выгибалось, а длинные лапы недобро почесывали одна другую, будто жук пребывал в предвкушении трапезы.

Бес попятился. Стал на карачках отползать, задницей прокладывая себе путь в побегах, заплетаясь хвостом и поминутно ожидая, что жук вот — вот обернется грозным ангелом и покончит с ним. Страх сковал его. Жук убьет беса. Но человек не боится жука, может его раздавить.

Богомол продолжал потирать лапками брюхо. От ужаса бесу казалось, что солнечный свет померк и наступила тишина, как перед бурей, когда смолкают птицы, замирают растения, а мухи притворяются мертвыми, цепенея от страха перед богом Воби.

Мокрый от жгучего пота, не смея оторвать взгляда от холодных злобных глазок жука, бес почуял, что его неудержимо тянет в покой пещеры, где, оказывается, было так уютно сидеть. Он сжался, замер. Минуты шли, но ничего не происходило. Жук не превращался в ангела и не лишал его жизни.

Тогда он понял, что это не ангел, а просто жук. Занес было лапу, чтобы раздавить жука, но вдруг, бросив его, полез на стебель и стал оглядываться вокруг — ему вдруг показалось, что кто-то зовет его голосом хозяина.

С верхушки стебля было хорошо и далеко видно. Вокруг — поле. Высовываются пушистые головки самых высоких и гордых кустов и тоже, казалось, что-то высматривают вдали. На краю поля голубеют чьи-то двойники. Бес свистнул, но двойники продолжали яростно трясти и мять спелые головки.

А может, это не двойники, а духи конопли, целыми днями в сильной задумчивости сидящие в кустах, вышли погулять?.. С весны до осени они лакомятся пыльцой и сосут сок побегов. Они редко покидают поле, а если и улетают, то только в гости к соседям, духам опиума, поиграть в невидимые кости или попить чаю из пылинок.

Бес сполз со стебля и уселся на земле. Теперь стал беспокоить камень, лежащий неподалеку. Не за ним ли послан этот ноздреватый великан?.. Не его ли сторожит?.. Может, это ангел Иасар приказал камню заворожить и усыпить его?.. Или вытянуть нутро, как это делает злая морская галька с людьми: прошел мимо человек, а его нутро уже перекочевало в камни?! А что внутри нутра?..

Так, всё больше погружаясь в горестные мысли, бес забылся. Его, как илом, заносило шорохами. Грезилось, что он парит на спине в ущелье между скал. Глядит на солнечный диск и как будто впервые видит его. Там огненный дом. Оттуда идут на землю лучи. Каждый кому-то послан, каждый ищет кого-то, спешит к кому-то через небо… А где его луч?..

Тем временем самые рослые растения, недовольные и обеспокоенные, опять натрясли на беса столько пыльцы, что он, отфыркиваясь, стал лапами счищать ее с морды. Лапы покрылись черным налетом. Дурман сморил его. Под злорадные шепоты чудилось, что он сам превратился в пучок лучей и разлетается во все стороны. И силится понять, что же будет, когда он весь, без остатка, разлетится и исчезнет?..

Он дремал, но слышал, как невдалеке дух конопли и дух опия тихо беседуют за шахматами о своей тяжкой доле. Они надолго задумываются над каждым ходом, иногда падают навзничь или ничком, но, очнувшись, продолжают игру.

Вот дух конопли сонно шепчет:

— Всё живое — в моем рабстве. И больная лиса приходит ко мне. И медведь спит на моей лужайке. И лань гложет в течке. И орел клюет на заре. Мои слуги безлики. Мне всё равно, кто мой раб: человек или зверь, птица или червь. Мое рабство без рас. Все едины, все мои. Все подо мной равны. А я — выше всех. В горных долинах — моя родина. По утрам меня томит солнце, по ночам трясет мороз. От жары и холода я становлюсь злее и свирепее. Потом приходят крестьяне, рубят меня, несут в сараи, подвешивают к балкам вниз головой. И мучают, и трясут, и ворошат до тех пор, пока последняя пыльца не опадет сквозь сети на землю. Чем сети мельче — тем я крепче.

Дух опия глухо поддакивает сквозь вечный сон:

— Люди кромсают мое тело, заставляют истекать соком мук, берут по каплям мою белую кровь. Но кто слышит меня?.. Кто видит, жалеет?.. От ненависти мои слезы сворачиваются, чернеют, вязнут. Попадая в кровь раба, я слеп и нем от ярости. Я вонзаюсь прямо в рабью душу. Обволакиваю, баюкаю, ласкаю, нежу. Если меня слишком много — то живое станет мертвым. Этого мне и надо. Надо искать другого раба, чтобы мутить его кровь. Я не живу без рабской крови, а кровь моих рабов не может жить без меня.

Дух конопли заунывно плетет свои шепотки:

— В давильнях жмут и тискают меня. И я становлюсь крепче и злее. Зло сдавлено во мне. Чем я злее — тем милее для рабов. Меня режут на куски и брикеты, грузят в телеги и арбы. Долго несут по горным перевалам, везут по пустыням, переправляют через воды. Потом меня опять режут и разламывают на куски, кусочки и крупицы. И вот новая жизнь: у каждой крупинки — своя судьба. А человек — раб каждой, самой малой из них.

Делая очередной ход, дух опия грезит наяву:

— Рано или поздно я отдаю себя целиком, умираю. Уступаю месту собрату. Но, даже умирая и выходя жидкостью в землю, я пробираюсь под землей на свою родину, чтобы питать молодые семена — им надо взойти, чтобы отомстить тем, кто кромсает и мучает нас…

Бес шикнул на них, но духи невидяще поглазели на него и провалились в свою вечную негу.

А бес увидел сон. Будто он — глина и лежит пластом под ярким солнцем. Ему покойно и тепло. У него нет конца и края. Он — нечто огромное, общее со всем, что вокруг. Над ним нависает трава. В нем роются червяки и личинки. Снуют жуки и мыши. Откуда-то проникает влага. Она не дает ему нагреться. А сверху он покрыт плотной коркой от солнечного зноя, который плавно растекается по всему громадному телу. И это блаженство длится веками.

И вдруг — голоса людей, скрип колес. И тут же — боль. Это лопата вонзилась в него, оторвала кусок и грубо швырнула в тачку. Еще и еще. Навалили доверху — и повезли. Он корчится от боли. Кипящие лучи солнца проедают его насквозь. Он слышит писки уховерток и агонию червей. Из тачки его высыпают в огромный чан, где уже много умирающих кусков. Бадью везут на волах. Вокруг всё кипит и умирает. Из мертвых кусков проступает и хлюпает смертная жижа. Волы идут медленно. Холодно. Вот бадью снимают с повозки. Так и есть!.. Опять лопата!.. Кромсает всё подряд!.. Уцелевшие куски копошатся и ерзают перед казнью. А его шлепают на носилки и несут. Он не знает, куда и зачем его несут, но от страха покрывается испуганной коркой.

Потом его взяли чьи-то крепкие руки, стали мять, крутить, смешивать с водой, опять месить и мять. И вдруг бросили на что-то вертящееся. Оно вращалось всё быстрей и быстрей. С каждым поворотом колеса из него вылетали куски и частички, а бока круглились и вздувались. А потом — адская печь! Жара обожгла и сжала со всех сторон. Внутри всё полопалось. Глиняное «я» умчалось прочь, чтобы уже никогда не вернуться. Но где-то открыл глаза новый кувшин. Жизнь шла своим чередом.

Очнувшись от страшного сна, бес долго не понимал, где он. Что это было?.. Надо идти прочь с этого поля! Оно чуть не удушило его! Душилище!

Он шел, не обращая внимания на то, что вокруг. Сновавшие тут и там двойники стали ему безразличны. Ведьмы, сидящие кучками в зарослях, манили его к себе, бесстыдно задирая хвосты и мотая грудями, но он не отзывался. Мелкая полевая дрянь щетинила спины и урчала, но он не смотрел в её сторону. Всё это перестало занимать. С глаз будто стремительно спадала пелена, да так явно, что он иногда поднимал лапы, пытаясь окончательно стащить то, что сходит.