Или позвонит немчику, поболтает о том, о сем, а потом как брякнет, что это, может, их последний разговор, потому что трудности возникли с визой и поэтому ей, вероятно, через неделю на родину отправляться надо.
Немчик задыхается, с работы толком говорить не может, весь день дрожит, по туалетам бегает, спешит, звонит, заверяет, предлагает, подтверждает, просит. Этого ей и надо. На другой день она ему сообщает, что на этот раз, слава Богу, обошлось, но она очень рада, что у нее есть такой верный и преданный друг. И немчик горд, и она довольна — провела профилактику, душевный карбюратор продула.
Со мной ей что-либо сделать трудно было, поскольку нечего с меня брать. Так она иногда просто дверь не открывала, делая вид, что у нее кто — то есть, а когда я как-то решил удостовериться в этом и через балкон к ней перелез, так она сразу же за телефон схватилась — это, мол, тебе не дикий Союз, где каждый трахает кого вздумается, это правовое государство, сейчас же в полицию звоню!.. (А тут, брат, такое паскудство — чуть что в полицию звонить — в ранг государственной политики возведено: кто больше и чаще звонит, тот самым хорошим бюргером считается.) Так что я быстренько обратно по балкону полез, памятуя, что полиция сплошь радиофицирована и очень быстро на вызовы приезжает.
Некоторые бабы, как тебе хорошо известно, большие в этих манипуляциях специалистки. Впрочем, это не их вина, это в них от природы заложено — еще Дарвин писал, что женская особь должна всё время хвост трубой держать, чтобы самцов приманивать и лучшего из них для продолжения рода выбирать. А как его выберешь, если не перетрахаешься со всеми?.. Законы природы, ничего не попишешь. Честно говоря, я б давно послал ее куда подальше, если бы не груди ее плюсквамперфектные, которые, вкупе с большим «Смирноффым», помогали весь её садизм переносить. Она же, в свою очередь, не забывала повторять, что лучшее средство от мужских домогательств — это вибратор: пришла, включила, всех победила.
Временами она просто борзела: то старичка заставит ее к немчику везти, то меня попросит старичку сообщить, что ужинать с ним сегодня не будет, ибо идет на вечеринку (и действительно, улизнет куда-то, только ты ее буфера и видел). То немчика ко мне пришлет с глупой просьбой. Словом, иногда нас друг с другом потихоньку еще и перемешивала, перетасовывала. В этом, очевидно, особый смысл был, для нас не совсем понятный, ибо у нас психология другая: поймал жертву — и тащи ее в уголок, от глаз подальше.
Но опять-таки — борзеет, однако хорошо знает, где стоп-кран расположен, очень точно умеет коэффициент сопротивления материала высчитать. Как старичок уже к инсульту клонится — она с ним куда-нибудь в сауну мотнется, в ажурном черном лифчике рядом с ним продефилирует, всему бассейну свои роскошные вымена покажет. А старичку больше ничего и не надо: сияет, на неделю счастья, духи, сюрпризы, конфеты, подарки…
Или затоскует уж очень немчик у себя в бюро, а она — раз! — и к нему со старичковыми конфетами вдруг и нагрянет: «Приехала, мол, соскучилась, люблю!» А мужики здесь доверчивые, всему верят. «О, славянская душа!..» — в восхищении тянет немчик и на сослуживцев с гордостью поглядывает: вот, мол, какую невесту имею! А сослуживцы, пивные животы втянув, все как один на нее пялятся, потому что она всегда в платье, в макияже, на каблучках, нарядная и душистая, в отличие от местных женщин, кожу берегущих, в кроссовках ходящих и волос никогда и нигде не бреющих. Подзарядит немчика, себя тоже не забудет — и обратно. Блядь ведь — существо без идеалов, ей такие вещи делать совсем не трудно, даже наоборот, она не понимает, как это можно ради чего-то или кого-то отказать себе в чем-то.
В общем, дружище, такая жизнь. И вот, являюсь как-то к ней, и что бы ты думал?.. Застаю там и старичка, и немчика!.. Как это получилось — трудно сказать, потому что немчик обычно сто раз предупреждал о своем приезде, а старичок старался вообще к ней поменьше ходить, опасаясь встреч со зловредным красно-зеленым соседом-хиппариком (с которым, думаю, она тоже иногда, от нечего делать, забавлялась). Но на этот раз как-то так вышло, что немчик совершенно неожиданно с какой-то делегацией приехал, а старичок что-то срочное ей занес. Тут и мы с большим «Смирноффым» подоспели, сам я уже более чем теплый. Словом, встреча — сам понимаешь, именины Настасьи Филипповны.
Вижу, обстановка нервная, напряженная. Немчик губы кусает, старичок в углу мнется, вздыхает, сердце трет. Она сама телевизор смотрит (футбол очень любила). Ну, лекарство от всех болезней у меня с собой было. Взял я четыре стопки, налил, и все выпили, даже старичок, несмотря на инсульты и машину.
Налил по второй. Выпили, конфетами заели. Баварцы гол забили. Как третью пропустили, так она на немчика чего-то взъелась: то ли чтобы он Беккенбауера не ругал, то ли почему до дна не пьет (она часто на него просто так, ради профилактики, набрасывалась).
Слово за слово, начался какой-то непонятный разговор. Она хнычет:
— Оставьте меня в покое все!.. Что вам от меня надо?.. Всё надоело!.. Хочу умереть!.. — старичок бегает в кухню за валерьянкой, немчик угрюмо в рюмку уставился.
А у меня в тот день тоже очень уж паршивое настроение было — то ли сына из школы в очередной раз вышибли, то ли счет за телефон под боо марок пришел. Я и фыркнул на нее:
— Умирай себе спокойно, ничего от тебя не надо, мы только немного перед смертью с тобой посидим, на груди твои в последний раз посмотрим, жаль ведь такую красоту земле отдавать!.. — Или что-то в этом роде.
Начали мы ссориться. Постепенно все вовлеклись. И кончается это тем, что она в истерике гонит всех прочь.
Ладно, вышли. Те двое стоят в шоке. Я им говорю:
— Слушайте, давайте проучим ее как следует. Поссоримся с ней сразу все трое, вместе, разом.
Вижу — немчик брови поднял, а старичок рот разинул.
— Не навсегда, конечно, — успокаиваю я их. — На время. На две недели, скажем. Ко мне она, к примеру, позвонит, а я ей говорю: иди-ка ты подальше, сил нет твои грубости терпеть. Тебе позвонит, — молодому объясняю, — так ты ей скажи, что немецкого гражданства ей как своих ушей не видать. Вам позвонит, — к старичку обращаюсь, — а вы ей шиш с маслом вместо Баден-Бадена и Висбадена покажите… И вот тогда, если мы всё правильно сделаем, она будет нас слушаться как миленькая. Надо ее проучить, а то она очень уж на голову залезла.
Стоим, друг на друга с подозрением смотрим, они мои слова переваривают. Я был уверен, что они откажутся. Но то ли «Смирнофф» на них в лучшую сторону подействовал, то ли очень уж она их тиранила, но вдруг они соглашаются.
— Только, — говорю я, — это должно быть честно. Если один из нас общее дело предаст — всё пойдет насмарку.
Старичок говорит:
— Договорились, — жмет нам руки, дает свои визитки и просит через пару недель позвонить. И добавляет, что завтра собирается в Австрию радикулит лечить, так что его всё равно в городе не будет.
Немчик губы кусает, но тоже соглашается. Это, брат, здесь вообще так — если кто-то один «да» сказал, то другие за ним уже легко повторяют. Инициативы на себя брать не любят, потому что она может оказаться наказуемой, в отличие от тихой пассивности, и поэтому вперед никто особо не лезет, но приказы исполняют рьяно и с охотой.
Итак, садимся все трое в «Альфа-Ромео» и едем на вокзал немчика провожать. Потом со старичком пива выпили, он про былые времена вспомнил, успел чуть-чуть в Гитлерюгенде послужить. Я ему в ответ рассказал, как один инвалид войны, мой сосед в Союзе, всё время сокрушался, что-де товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович, тоже иногда ошибочки допускал: «Эх, товарищ Сталин, да после войны всю немчуру за Урал, в Сибирь сослать надо было, хотя бы всю ГДР’у, пусть бы пахали там за свои отвратные преступления. Что, эшелонов не нашлось?.. Лагерей не было?.. Своих бы частично выпустить, а их бы посадить. Теперь там уже пиво пенилось бы и сосиски с сардельками жарились бы…» Ничего, послушал старичок и проглотил, только криво усмехнулся. Да и что скажешь?.. Последнее слово в Нюрнберге ведь уже сказано, добавить нечего.
