– Чё тут у вас? Ну, ты даешь… – Зевнула широко и ушла.

Таня перевела дух – уф, не поперли! Славатегосподи!

Да все равно бы не ушла – вцепилась бы в ножки кровати и не ушла! А Митька тогда и не проснулся даже – такой был слабенький, сердце рвалось…

Не ел ничего. Совсем. Пару ложек компота – и все.

Спрашивала его:

– Ты что-нибудь хочешь, сынок? Ну, что-нибудь вкусненькое? Тортик, конфетку? Мороженое? Биг-мак твой дурацкий?

– Ничего, – мотал он головой. – Ни-че-го.

Ну, и у нее кусок в горло не лез – похудела тогда килограммов на десять. Из больницы вышли просто два узника – оба от ветра качались. Встречали тогда мама и Миша. Тогда был еще Миша…

Тогда долго ловили такси – Миша был «безлошадный». Машина и Миша – господи! И подумать-то страшно.

А потом, когда Митьке было шестнадцать, он снова попал в больницу.

Таня ночевала тогда у Светки, так было ближе навещать сына. После выписки их встречал Богомолов – что правда, то правда. Про хорошее мы тоже помним. Встречал. Она позвонила ему накануне – сможешь забрать?

Думал, правда довольно долго, но потом проговорил:

– Заберу.

Она положила трубку и подумала, что загадала: откажется – все, конец. Тут уж точно конец! И никаких объяснений!

Был у Тани один «страшный страх» – показаться навязчивой. Шло это издалека, из самого детства – наверное, после развода родителей.

Те развелись, когда ей было десять. По ночам Таня слышала, как они ругаются – из их комнаты доносились приглушенные звуки скандала.

Правда, наутро все делали вид, что все хорошо, – мама кормила папу завтраком, а Таня опускала глаза – ей было неловко и стыдно, что среди ночи она просыпалась и прислушивалась к звукам, доносящимся из родительской спальни. Она считала, что вторгалась во что-то секретное, стыдное, куда ей, ребенку, был вход воспрещен.

Ей не хотелось смотреть в глаза родителям – было неловко. Неловко оттого, что она стала невольным свидетелем, что оказалась посвященной в проблемы взрослых, невольно втянута в их взрослые непонятные игры. А еще было мучительно, что ее родители скандалили и выясняли отношения и она вынуждена была скрывать, что все знает.

Отец, которого она обожала, ушел в одночасье – быстро собрал чемодан и был таков. Чемодан собирал при Тане, не очень-то обращая внимание на растерянную, испуганную девочку.

– Ты в командировку? – тихо спросила она.

Отец вздрогнул, резко обернулся и коротко бросил:

– Нет. Я насовсем.

Потом она думала: зачем? Зачем он сказал ей так? Можно было же, в конце концов, как-то смягчить!

– Насовсем? Почему насовсем? – закричала Таня. – Как это – насовсем? Ты что, уже не придешь? Вечером, после работы?

Отец медленно сел на стул, внимательно посмотрел на дочь и тихо ответил:

– Приду. Почему не приду? Но не насовсем, понимаешь? Я отсюда, Танюшка, уйду. Из этой квартиры. Жить буду у бабушки Оли. А ты будешь к нам приходить! Ты же любишь к ней приходить?

Таня молчала. Бабушку Олю, мать отца, она, конечно, любила. И приходить к ней на Песчаную тоже любила. И ее пирожки с капустой любила. И тяжелая скатерть с бархатной бахромой ей нравилась – она заплетала ее в косички. Но как это так? Что получается? Папа станет теперь всегда жить у бабушки Оли? Постоянно? И на Песчаную она будет приходить в гости не только к бабушке, но еще и к собственному папе? И его больше не будет здесь, в этой квартире? В квартире, где они жили вместе? Вместе садились ужинать, смотреть телевизор, где папа читал ей любимые книжки? Где по утрам в воскресенье она вбегала в родительскую спальню и забиралась под одеяло – между мамой и папой, посередине.

Папа еще «досыпал», и она щекотала его за ухом – кончиком своей длинной косы. А он сначала недовольно морщился, пытался отвернуться, а потом открывал один глаз и с хитрым прищуром смотрел на дочь.

Теперь всего этого и вовсе не будет? Ужинов, завтраков, общих гостей, воскресений и праздников? Всей этой привычной и радостной суеты?

И почему все это происходит без мамы? Почему он тревожно посматривает на часы и явно торопится?

Таня многого не понимала, а вот плохое чувствовала – это точно. Еще она почувствовала, что вот-вот расплачется, и почему-то бросилась в кухню, чтобы накрыть все для ужина.

Это была уже ее обязанность – тарелки, вилки и ложки, хлеб и солонка. Все остальное, конечно, делала мама.

Тарелка выскользнула из рук и с грохотом упала на пол.

Таня вздрогнула и заплакала.

А папа… Папа не вбежал на кухню, чтобы узнать, что произошло, не порезалась ли дочь и вообще – все ли в порядке. Папа крикнул из коридора:

– Танечка, я ухожу! Закрой дверь на цепочку!

Таня выскочила в коридор и закричала:

– А ужинать, папа? Я уже все приготовила!

Он махнул рукой, чмокнул дочь в щеку и вышел за дверь.

Оставшись одна, Таня села на низенькую табуреточку и снова заплакала. Так она и просидела в коридоре до самого прихода мамы с работы.

– Ушел? – усмехнулась мама и, кажется, не очень удивилась. – Что ж, этого и следовало ожидать.

Таня обрадовалась, что мама, похоже, не очень расстроилась. Может быть, все не так страшно? Ну, поживет папа у бабушки, да и вернется? Все ведь ругаются! Светка говорила, что ее родители вообще «орут до посинения»!

Спустя час Таня осторожно заглянула в мамину комнату – было странно, что она так долго оттуда не выходит. А как же ужин?

Обычно мама отдыхала минут пять, не больше. Скинет костюм или платье, снимет сережки и часики – и сразу на кухню, готовить ужин.

Мама лежала без света, в совсем темной комнате, одетая, поверх одеяла. Окно было раскрыто настежь, хотя на дворе стоял поздний сентябрь и было прохладно. И еще тоненько поскрипывали дверцы распахнутого шкафа – папа его не закрыл.

Перепуганная, Таня бросилась к маме и закричала:

– Мамочка, ты живая? Ты не мертвая, мамочка? Эй, просыпайся! Ну, пожалуйста, мама! Проснись!

У мамы были холодные руки. Холодные и чужие, не мамины.

Мама медленно открыла глаза и громко сглотнула.

– Господи, Таня! Ну что ты устроила? Конечно, живая! Просто устала и хочется спать.

Мама, конечно, врала – это Таня отлично понимала. Видела и мамины заплаканные глаза, и дрожащие руки. И в тот же вечер прибавились еще две разбитые тарелки – у мамы все валилось из рук.

– Ты… обиделась на него? – осторожно спросила Таня.

Почему-то слово «папа» тогда не произнеслось.

Мама хмыкнула и гордо вскинула голову:

– Вот еще! Чести много! Проживем как-нибудь, а, Танюх? – И, всхлипнув, отвернулась к плите.

К бабушке Оле Таня обычно ездила два раза в месяц. Уезжала в субботу, с ночевкой. Любила бабушкину высокую кровать с деревянной спинкой, большие и пышные подушки с кружевными, чуть пожелтевшими, наволочками (бабушкино наследство).

«Эх, – говорила бабушка, – жаль, Таточка, не доживет эдакая красота до тебя! Истреплется вся! А такого белья уже и не делают! А вот перина, Татуля, твоя!» – и бабушка хвасталась легкой, воздушной периной на утином пуху.

Теперь Таня задумалась – и соскучилась она по бабушке, и поехать хочется. Но вдвоем с бабушкой они уже никогда не будут. А у них были свои секреты. Таня обожала, когда перед сном бабушка Оля рассказывала ей про свое детство, про свою жизнь. Про маленький городок на юге России, где прошло ее детство. Про каменный дом в два этажа: на первом – магазин головных уборов, собственность бабушкиных родителей. Шляпы и шляпки, цилиндры и боливары, боярки и кепки, канотье и капоры, клоши и котелки, токи и федоры, хомбурги и шапокляки – все это продавалось в этом чудесном магазине. И торговля, по словам бабушки Оли, шла замечательно. Жили в достатке – отдыхали на водах, имели свою пролетку, прислугу и бонну. «А потом все закончилось», – вздыхала бабушка Оля.

«Когда – потом?» – спрашивала Таня.

Бабушка вздыхала и махала рукой: «Когда рак на горе свистнул! Слыхала про это?»

Таня продолжала приставать: «Рак? А когда, ба? Нет, в каком году и какого числа?»