Женщина откликнулась, и, услышав этот нежный и милый, но в то же время удивительно высокомерный голос, он понял, что спасен. Она сказала возмущенно: «Минуточку, сударь, мне надо одеться…» — и повторила то же самое на ломаном английском, на что последовал грубый ворчливый ответ, в котором была слышна скабрезность, сопровождаемая ухмылкой во весь рот… Но Рейнгард уже переоделся, а с новым платьем обрел великолепное ощущение легкости и свободы, от которого закружилась голова. Он ощупью добрался до двери в подвал, швырнул грязный узел вниз по лестнице и в одних носках подбежал к входной двери. Женщина с улыбкой смотрела на него, а он спросил ее шепотом: «Вы вообще-то одна дома?» — и когда она кивнула, спокойно отодвинул щеколду.

Солдат чудовищного роста, но необыкновенно пропорционального сложения, какое бывает у животных, с детским неопределенным лицом, смущенно и в то же время угрожающе спросил на ломаном французском:

— Немецкий солдат… не видела?

Поскольку вопрос был обращен к женщине, она спокойно ответила «нет» и покачала головой, а когда он перевел тяжелый, пристальный взгляд на Рейнгарда, будто схватил его здоровенной ручищей за плечо, добавила: «Это мой муж, он…» — но слово «немой» Рейнгард не дал ей произнести, горделиво приподняв волосы надо лбом и показав широкий красноватый шрам, пересекавший наискосок лоб и висок:

— Я ранен, приятель. Там, на Ла-Манше… возле… — и полез в карман пиджака, делая вид, что собирается достать документы. Потом добавил: — Легионер.

Но очевидно, благодаря его безукоризненному французскому великан ему поверил, если вообще сомневался, приложил пальцы к фуражке, улыбаясь, откланиваясь и извиняясь, и в его движениях была видна несравненная звериная грация, когда он повернулся и протиснул свои плечи в дверной проем.

— Он не европеец, — тихонько произнесла женщина.

И они остались одни.

После того как страх и сочувствие — движущие силы этого маленького спектакля — миновали, ими овладело смущение. Рейнгард вытер покрытый испариной лоб и принялся судорожно докуривать еще тлевшую сигарету. Ему по-прежнему казалось, что все происходящее — наполовину сон, ибо на него навалилась вечность, сжавшаяся до минут. Растерянно улыбнувшись, он грустно спросил: «Что же теперь будет?» Ведь не прошло и пяти минут с тех пор, как он, мечтая о конце войны, стоял подле разбитой машины. А теперь, беспомощный и жалкий, он стоял в этой полутемной прохладной прихожей подле незнакомой женщины, пораженный ее изысканной красотой и несчастный, глубоко-глубоко несчастный…

Лицо женщины выражало холодность и неудовольствие, словно она только сейчас поняла, что натворила от волнения. Видимо, она размышляла об этом, в то время как жуткая тишина в доме, казавшаяся еще более жуткой по сравнению с шумом на улице, стояла между ними, непривычная и давящая.

Наконец, смирившись, она вернула на место щеколду и прошла в глубь прихожей, проронив холодно:

— Входите.

Открывая дверь в конце прихожей, она держалась почти деловито, будто приглашала посетителя в приемную врача или адвоката. Он понуро поплелся вслед за ней, словно осужденный.

Запах полутемной комнаты, обставленной со вкусом, но тесноватой, показался ему приятным и даже благосклонным, как будто выражал сущность этой женщины. Рейнгард с ужасом почувствовал, что его все сильнее и сильнее пленяет ее красота, словно муки и беды неумолимо толкают его к краю пропасти. Он тихонько прикрыл за собою дверь. Женщина сидела в кресле, уперевшись ладонями в сиденье, он подошел к серванту и неловко прислонился к нему.

— Садитесь же, — сказала она слегка раздраженно.

Он послушно сел, отметив про себя, как великолепно подошли ему эти брюки. Смешно, подумал он. Женщина подняла голову и повернула к нему матовый овал лица. Ее огромные, словно затуманенные, глаза были печальны, и она проронила тихо, без всякого недовольства, будто самой себе:

— Знаете, о чем я только что подумала, — что, может быть, именно вы убьете моего мужа там, на фронте.

Рейнгард устало покачал головой:

— На этой войне, мадам, я больше никого не убью.

— Вы в этом уверены? — спросила она тихо, почти умоляюще. — Разве вам ведомо, что может сделать с вами судьба? А вдруг случится так, что ваша жизнь будет поставлена на карту и стрелять все же придется? Разве мишенью не может оказаться мой муж? Ведь вы хотите вернуться в Германию?

Рейнгард залился краской:

— Я хочу вернуться к своей жене.

Женщина мельком глянула на его обручальное кольцо:

— Но война еще отнюдь не кончилась и… разве можно верить немцу? — Она испытующе посмотрела на него, словно хотела проникнуть в его душу. — Мне следовало бы выдать вас, — продолжала она тем же тоном, — вероятно, это даже не стоило бы вам жизни. Но если Робер не вернется с войны, я буду до конца дней думать, что я — его убийца. — Она вдруг улыбнулась светло и задушевно. — Я люблю Робера больше жизни.

Рейнгард почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Желание обладать этой женщиной захлестнуло его с такой ужасающей силой, что противостоять ему казалось невозможным. Почти незаметно, словно тайная грусть, это желание вползло в его душу, и ему померещилось, будто перед ним улыбающееся, красивое лицо его жены, милосердное и любящее… Ах, как он был несчастен, несчастен и растерян! В плену бесконечных препятствий.

— Приказывайте, мадам, что мне делать, — сказал он хрипло. — Можете, если хотите, взять меня в плен и держать в подвале, как зверя. Или велите мне немедленно покинуть ваш дом и смешаться с толпой.

Он встал. Ах, больше всего он хотел бы бежать отсюда. Но в ту же секунду на улице поднялся страшный шум, будто налетел смерч, вонзающийся в небо. Послышались крики. Захлопали двери и окна. Женщина распахнула дверь соседней комнаты, подбежала к окну и, часто дыша, выглянула из-за занавески. Фигуры в мундирах цвета хаки промчались мимо дома, и вдруг, словно невидимая ужасная метла, очередь из немецкого пулемета подмела всю улицу. Дьявольски быстрая череда выстрелов воплощением гибели прокатилась вниз. Казалось, жители вновь покинули свои дома, пустые и объятые страхом зияли окна фасадов.

Дрожа от волнения, Рейнгард покачал головой.

— Да они и впрямь обезумели, — пробормотал он по-немецки, не обращая внимания на женщину, недоверчиво прислушивавшуюся к его словам.

Страх пробрал его до костей, когда из-за угла показалась серая, грязная и пропыленная фигура — ему была знакома эта циничная физиономия ландскнехта. То был Гроте, под мышкой у него торчал изящный черный пулемет, словно маленький опасный зверек. Гроте, этот сорвиголова, который вечно разрывался между желанием дать деру с фронта и шансом нацепить самые почетные ордена. И каким же ничтожным и невыразительным было его лицо! Сердце Рейнгарда забилось гулко и часто, он вмиг забыл обо всем. Он уже не ощущал на своем теле легкой и мягкой ткани штатской одежды с чужого плеча. Вся тяжкая судьба этой армии вновь обрушилась на него. И, не взглянув на женщину, он медленно-медленно поплелся в прихожую. Глухие удары в дверь заставили его отбросить мрачные мысли, он подбежал к входной двери и, распахнув ее, втащил в прихожую бесчувственное тело в желтоватом мундире — за какой-то миг до того, как новая группа серых солдат выбежала из-за угла. И вновь безумная дробь прокатилась по узкой улочке…

Рейнгард склонился над обмякшим телом, но женщина, выбежавшая вслед за ним в прихожую, крепко схватила его за плечо и громко воскликнула:

— Немец его убьет!

Рейнгард взглянул на нее, и в его несчастных глазах было столько же безмерного удивления, сколько и невыносимой тоски. Глядя на ее взволнованное нежное лицо, он тихонько сказал, словно не веря собственным словам:

— Вы меня в самом деле считаете последним подлецом, мадам?

Он, неторопливо расстегнув пуговицы мундира, снял портупею, подхватил тяжелое тело под мышки и втащил его в комнату. Женщина медленно последовала за ним, беспомощно опустив руки.