Макото, не моргнув и глазом, по широкой дуге обвел пространство вокруг себя. Палочка его мелькнула четко и плавно и вот перед японцем уже засиял водный щит. Бабочки сгрудились вокруг него, подобно мотылькам, резвящимся у пламени. Они не могли коснуться его и Тоохиро победно заухмылялся.
Но только отчетливее проявился пиратский оскал, на лице Проныры. Все шло как он и задумал. Вновь искрой пожара взлетела его палочка, вновь попылала она по воздуху, оставляя за собой след узоры.
— Switch: Falcon!
Махаоны замерли, зависли, а потом сжались в один плотный шар. Всего один удар сердца спустя из этого шара появились крылья, лапы, ощеренный ужасными когтями, а следом и голова, из открытого клюва которой, раздался хищный писк гордой птицы. Огненный сокол явил себя.
Ланс вздернул палочку и птица облетела щит. Оставляя за собой оранжевый шлейф, сокол облетел Тоохиро за спину, а потом ринулся в страшном выпаде. Мокото услышал только хлопок, а потом все его «я» завопило об опасности. На одних лишь инстинктах и вбитых на тренировках в голову привычках, он развернулся на каблуках и выставил второй водный щит. Тот слился с первым, образуя вокруг японца водяной овал.
Герберт не зевал. Лишь волосок оставался до касания Зверя с преградой, как тот уже устремился ввысь. Он все летел, словно пытаясь обогнать парящий в вышине ветер, летел, будто взбираясь по солнечным лучам, похожим на спущенные вниз канаты. И там, в вышине, он вдруг замер, расправив свои крылья. Последний крик вырвался из его глотки, а рука Ланса вновь замелькала.
Он собирался призвать своего четвертого Зверя. Пожалуй, самого сильного из пятерки, но при этом чрезвычайно медлительного и абсолютно неуправляемого.
Рука Геба рисовала узоры, а губы прошептали привычное:
— Switch: — закончив неожиданным. — Drago!
Сокол взорвался, на миг закрывая небо страшным огненным облаком, но не прошло и секунды, как в воздухе, сверкая красным и желтым, завис настоящий дракон. Он открыл свою пасть, способную заглотить разом школьную карету Хогвартса, и купол задрожал, походя трещинами, от боевого рыка. Ленточный дракон, длинной с тысячелетнего василиска, явил себя во всей своей непревзойденной красе.
Его усы, подобно кнутам, извивались, требуя смертельной жатвы. Его когти на лапах напоминали обнаженный сабли, только и жаждущие погрузиться в горячую плоть врага. А клыки, клыки были подобны копьям, на которых вскоре вздернут сотни тел вражеской пехоты, по неосторожности вступившую на не родную ей землю. Четвертый Зверь был готов к схватке.
Ланс опустил руку. Он не мог контролировать эти чары и поэтому ему было нужно, чтобы Тоохиро сам запер себя в ловушку. Японец, что-то сообразив, начал лихорадочно снимать щит, но у него не было ни шанса сравниться в ярости с огненным демоном, вышедшем на охоту. Дракон упал вниз, извиваясь телом подобно нашедшей жертву змее.
Раздался взрыв, неподдельный страшный, оглушающий и ослепляющий. Купол покрылся целой паутиной трещин, а на том месте, где стоял Макото и где находился помост, была лишь обугленная яма, будто недавно сюда упала ракета или метеорит. Ланс надвинул шляпу на глаза, но все видели его страшнейшее оружие — пиратский оскал, сверкающий своей опасной белизной.
— Ты проиграл варвар, — раздался насмешливый голос за спиной. Ланс стремительно повернулся и увидел нахального Макото. Японец был невредим и стоял на краю помоста, скрестив руки на груди.
Проныра посмотрел в сторону кратеры и увидел, как там истаивает иллюзорное тело Тоохиро. Да, азиаты обожали подобные трюки и обманки. — Пришло время засыпать — Crucio!
Каждая клеточка Ланса будто взорвалась, одновременно с этим сжимаясь до точки и разрываясь на части. Жуткая, невообразимая боль обожгла сознание юноша. Его мозг пронзали раскаленные, зазубренный иглы. Его руки опустили в кипящую кислоту, сжирающую плоть медленно, но мерно и степенно. Ноги будто оказались по колено в яме с голодными крысами, которые мигом бросились жрать и рвать теплую плоть. Глаза Проныры невольно распахнулись, но ему казалось будто десятки червей выедут его голубые радужки, сверкающие на чуточку темном белке.
Волосы вдруг обратились в ядовитых змей, неустанно жалящих все, до чего они могли до коснуться. Кожа взбурлила и вспенилась, напоминая собой настоящий гейзер, гейзер из окровавленной плоти. Ланс стиснул зубы и сквозь туман агонии, почувствовал, как по его зубам струиться настоящая кровь из десен, не выдержавших напряжение челюстных мышц.
Герберт молчал, он не мог позволить себе ни стона, ни вскрика. Сквозь пелену, он не видел Тоохиро, но знал, что этот ублюдок стоял на краю помоста и наслаждался агонией противника. И все же Геб сжимал свою палочку, не собираясь её отпускать. Ни один пират не мог бы пережить такого позора, как добровольно выпустить оружие из ладони, в которой еще теплиться пульс.
Но все же боли было так много, что вскоре она заполонила собой весь мир. Больше не было ни Проныры, ни анимага, ни музыканта, ни вождя Белое Перо, только всепоглощающая, ужасающая боль, для которой нет метафор и эпитетов, отразивших бы всю её глубину. Исчезло даже время. Испугавшись, оно убежало в самый дальний угол, лишь изредка бросая взгляды на извивающегося на помосте Ланса.
Шляпа слетела с юноши, волосы растрепались, но рука все так же сжимала раскаленное оружие, а по зубам бежали стройки крови. Если бы зрители слышали то, что слышал Макото, то они бы услышали лишь тишину. Нет, Герберт никогда бы не закричал от боли. А все слезы, что у него были, он выплакал, когда за ним явился Дамблдор. Тогда всего три слезы скатилось по его щеке, и это были все слезы, что имел волшебник, выросший в Яме Лондона.
А японец все ухмылялся. Его зрачки расширились, почти исчезла радужка. Мелкий шнур был похож на торчка, только-только ширнувшегося дешевым, разбавленным героином, в котором кислоты больше самого порошка. И все же Геб молчал.
Судьи встали со своих мест, они кричали что-то смотрящим за куполом, чтобы те остановили схватку. Но те не могли сделать и шага, потому как все следовало букве закона, букве договора, который невольно подписал каждый, кого выбрал Кубок. Что-то кричали директора, а Дамблдор уже обнажал палочку, чтобы лично снести этот купол к такой-то матери. И только один из служащих сохранял спокойствие.
Джафар Абудаби сидел на своем месте, скрестив руки на груди, но с хищным оскалом поглядывал на юношу, попавшего под сильнейшее пыточное заклятье. Во взгляде его не было ни уважения, ни сочувствия, ни солидарности. Лишь какой-то отблеск чувства, похожего на воспоминание. Будто поверженный противник вспомнил о тактике, которой его когда-то одолели. Да, пожалуй Джафар уже видел исход этого боя и от того он жалел, что старый противник ушел слишком рано, чтобы увидеть то, что видели глаза старого араба.
Герберт молчал. Ни стона, ни крика. По времени, не тому, которое забилось в угол, а тому, которое неумолимо двигало стрелки на часах колдомедиков, юноша провел под пытками уже четыре с половиной минуты. Так что не было и шанса, что парнишка сохранил рассудок. По статистике, хватало всего двух, максимум двух минут и двадцати секунд, чтобы свести сума самого стойкого человека. Но знаете, что делал Герберт с любой статистикой? О да, уж на этот вопрос вы точно знаете ответ.
Где-то внутри Ланса шла борьба. Но вовсе не Уродца и Принца с проклятьем, или силы его магии с силой магии противника, и даже не битва огня Ифритов с черной магией. Шла битва куда более реальная, куда более сложная и невероятная. Несгибаемая, стальная, непоколебимая сила воли боролась с извивающейся иллюзией. Бесспорно, Герберт знал, что его ничто не мучало, не кололо, не жалило и не жгло, это все был лишь навий, наложенный на его разум.
Навий столь сильный и мощный, что преодолел защиту шляпы, но все же, это была иллюзия. Со многими врагами сражался сухопутный пират Геб-Проныра, капитан несуществующего судна, не раз окунавшегося в пучину опасных приключений, и настоящий джентльмен удачи не мог позволить себе бесславный проигрыш иллюзии.
