- Так, Эмма, успокойся! - сказала она вслух, и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. - Соберись и подумай, что делают нормальные люди, когда узнают, что их книги начинают сбываться? - она на секунду задумалась. - Чёрт, у нормальных людей они не сбываются. Нормальные люди обычно смотрят перед сном телевизор, сидят в кафе или в кино, и думают о том, куда сводить детей на выходных и где заработать денег на отпуск. А сейчас, наверняка, все эти нормальные люди спят, а не устраивают в собственной квартире ритуальные сожжения книг. Ну, хорошо. Что тогда делают ненормальные люди в таких ситуациях? И много ли ты, Эмма, знаешь таких людей? То-то же.
Она снова стала размышлять, нервно покусывая губы.
"Мама бы обрадовалась, узнай обо всем, - подумала она, рассматривая то, что осталось в ведре. - Нет, не тому, конечно, что я умру. Это единственное, что она не переживет. Особенно после того, как не стало Кевина".
О смерти младшего брата Эмма узнала летом прошлого года. Он умер ночью от передозировки в одной из самых дешевых гостиниц на окраине города, где в основном останавливались дальнобойщики и снимали себе проституток.
Как Кевин там оказался никто не знал. Администратор утверждал, что ключи от номера ему не давал.
Эмма с Кевином никогда не были близки. Она считала, что виной этому семь лет разницы между ними. Она не знала, чем увлекался ее сводный брат, что любил и любил ли что-то вообще. В средних классах не было ни дня, чтобы после школы он шел домой, а вечером бы мать не обзванивала его одноклассников.
Сначала она злилась, потом упивалась успокоительными, и молилась, чтобы с ним было все в порядке. Кевин приходил всегда в одно и то же время, вероятно, сам его себе и установив. К тому моменту мать прощала его только за то, что он вернулся - молчаливый и серьезный, словно обдумывал план спасения мировой экономики.
Сидя в своей комнате, Эмма слышала, как Патриция умоляюще просила рассказать, чем занимается сын. Но на все вопросы он отвечал одной фразой: "Гулял с друзьями", будто ставил точку в их разговоре.
Эмма была уверена, что Кевин просто хотел покоя, свободы и самостоятельности, а не удушающей заботы матери, от которой он становился все дальше, пытаясь убежать от тотального контроля вперемешку с истериками и упреками в нелюбви и неуважении собственной матери. Разрешая Кевину всё и прощая его, Патриция пыталась заслужить любовь, не понимая, что любовь ребенка не заслуживают, так, как, например, заслуживают повышение по службе.
С Эммой же она всегда была строга, запрещая все, что ей самой не нравилось или было не интересно, убеждая дочь, что это все ради ее же блага.
Так было и с писательством. Когда Патриция узнала, что Эмма увольняется с постоянной и стабильной, по ее словам работы, у нее, мягко говоря, чуть не случился сердечный приступ. А когда дочь променяла должность помощника генерального директора строительной компании на должность писателя, это была великая трагедия в их доме. Патриция поставила на дочери крест и, расплакавшись, заявила, что теперь она всю жизнь будет голодать, пока в итоге не останется на улице без копейки.
Даже когда Эмма была одним из худших бухгалтеров города, а так на самом деле было, Патриция была рада, что дочь "пристроена" и ее жизнь стабильна. Ста-биль-на. Эмму воротило от этого слова. Стабильно скучна. Стабильно однообразна. Стабильно отвратительна. Стабильно мертва. Всё. Крест.
За два года такой жизни она стала похожа на загнанную лошадь с отпечатком всеобъемлющей тоски и грусти на бледном исхудавшем лице. Зрелище не для слабонервных. Патриция всегда твердила, что жизнь тяжелая штука, и раз мы все здесь, ее нужно как-то проживать. Как-то! Звучит как выстрел в голову, как приговор, как безнадежное проживание 60 или 80 лет жизни, уж кому как повезет, или не повезет.
Под конец второго года извращенных каторжных работ с цифрами и таблицами, тело Эммы сдалось, и она загремела в больницу с нервным срывом, истощением и всепоглощающей ненавистью ко всему миру и к самой себе.
- Эмма, нужно себя как-то беречь, - подвела мать итог ее мучений.
Как-то. Вопрос был только в том - как?
Ответ пришел сам собой. Выйдя из больницы в более-менее сносном состоянии, Эмма уволилась. В тот же день на радости напилась, и снова очутилась в больнице с тяжелым отравлением. Но все равно радовалась, что ей больше не придется возвращаться к ненавистным цифрам.
Через неделю после выписки, она уже бегала по полному залу ресторана в центре города. В ужасно застиранном сарафане болотно-коричневого цвета, и не менее ужасном фартуке в клетку, она выглядела, как разочарованная в жизни неудачница.
Правда, в первую рабочую неделю, она думала, что работа официантом - ее призвание. Как-то необычайно радостно себя чувствовала. Особенно, когда две милые дамы любезно попросили разлить по бокалам красное вино, назвав профессионалом. В этот момент ее лицо вмиг стало цветом этого самого вина, руки предательски затряслись, но Эмма все же смогла сделать то, что от нее требовалось, не уронив ни одной капли на безупречно белую скатерть.
Это, наверное, было единственным хорошим воспоминанием. Официантом Эмма оказалась еще более худшим, чем бухгалтером. Она била посуду, забывала подавать приборы, путала блюда, и периодически грубила тем, кто, по ее мнению, этого заслуживал своим пренебрежительным отношением к ней и ее коллегам.
Вдохновения и настроя ей хватило ровно на месяц, пока конфликты и недовольство посетителей не встали поперек горла. На тот момент до конца испытательного срока оставался всего один день, поэтому Эмма смело собрала свои вещи и заработанные деньги, бросила форму в стирку для новой официантки, и сбежала не оглядываясь.
Эмма чувствовала, что в жизни идет что-то не так. Или, может, она сама идет не туда?
Уже вечером она снова бездумно просматривала вакансии в Интернете, повторяя: "Не то. Не то, это тоже не то". Ничего подходящего или более-менее сносного так и не нашла, и от безделья за ночь написала рассказ о жизни официантки. Это послужило тем важным толчком, который вывел ее на верный путь, как заблудшего странника, и сделал писателем. От одного только этого слова Патриция всегда закатывала глаза и говорила, что это не всерьез и ненадолго. Что Эмма скоро наиграется и бросит это занятие, как и все, за что до этого бралась.
И теперь, когда Патриция узнает, что случилось, обрадуется.
- Я же предупреждала, что это твое сумасбродство рано или поздно выйдет тебе боком, - Эмма четко представила этот разговор и даже услышала, как мать произносит эти слова низким голосом, старясь выше поднять подбородок, как она обычно это делает, когда чувствует свою победу в споре. - Надеюсь, теперь ты одумаешься и вернешься на прежнее место.
"Не одумаюсь, - продолжив мысленный диалог, сказала Эмма. - Она так и ждет, что я все брошу, и найду нормальную работу. Например, начну писать рекламу о подгузниках или детском питании, и моя жизнь, несомненно, наладится".
Огонь в ведре давно погас, а Эмма все так и сидела на полу, подтянув к себе колени. Она устало осматривала комнату, пока взгляд не остановился на елке, увешанной разноцветными игрушками и серебристой мишурой настолько, что за ними почти не было видно несчастного дерева, доживавшего свои последние дни, будучи заключенным в душной бетонной коробке.
Рик принес ее в канун Нового года и заставил Эмму загадывать желание. Но пока она выбирала из нескольких одно, время истекло. Это еще больше укрепило ее уверенность в статусе бесполезности этого праздника, который, как она говорила, только и служит поводом для того, чтобы сменить старый календарь на стене на новый. И разве стоит этому посвящать всю ночь.
Лишь одна традиция в предновогоднюю ночь долгое время оставалась неизменной. Как и все дети, Эмма каждый год закрывалась в своей комнате и писала длинное письмо. Но только никогда она не просила игрушек, приставок, роликов или кукол. Она, то умоляла, то в слезах требовала одного - вернуть отца, которого не видела даже на фото. Мать всегда запрещала говорить о нем и безумно злилась, когда дочь пыталась что-то выяснить.
