К спине прикоснулась холодная мокрая вата, и Арсений постарался расслабиться. Щипать должно было сильно, Кукловод в приступе особо бешеного экстаза сдирал с его спины клочья кожи.

– Рассказывай, – подпольщица, поняв, что он будет молчать, нетерпеливо толкнула ладошкой в бок.

– А что рассказывать? Он давно истекал на меня слюнями, не отдавая себе в том отчёта. – Арсений при этих словах невольно покосился на глушилку. – Я его слегка подтолкнул. С тех пор моя жизнь похожа на жёсткий порнофильм с тщетной попыткой режиссёра внести в него некий философско-трагический смысл.

– Это ты о чём?

– О рисовании портрета.

– Всё-таки?..

– Да. Чем больше я работаю, тем темнее… нет, не так. Он порождение собственного страха. Начнём с того, что он порождение страха Джона Фолла. А сейчас он считает своё существование… чем-то вроде зыбучего песка. Каждый миг ощущает как потерю частицы себя, будто каждый удар секундной стрелки на часах подталкивает его к краю пропасти, понимаешь? Причём пропасть эту он уже видит.

Ватка на его спине замерла на секунду. Потом Лайза принялась обрабатывать царапины с правой стороны.

– Продолжай, – попросила сумрачно.

– Он спать боится, Лайза, – пробормотал Арсений в подушку. – Я видел. Закрывать глаза и проваливаться в сон. Потому треплет меня как игрушку, берёт с собой в постель. Укрывает одеялом, обнимает, устраивает… на его взгляд поудобнее. Хотя перед этим жёстко имеет, перегнув через кровать и для интереса проходясь по мне ножом. Но это уже детали, не так ли?

– Да, и судя по всему, эти детали – от твоей спины, – недовольно отзывается рыжая. – Их у тебя тут явно не хватает. На спину пока не ложись, я заживляющей намазала. Лучше сядь.

– Угу, – Арсений покорно садится, чтобы Лайза могла обработать повреждения спереди. На тумбочке уже красуются пара розовых от крови ваток.

– И чего ты добился этим? Совратив Кукловода, я имею в виду, – спросила девушка как-то даже слегка зло, промакая перекисью густую кровяную корку на широкой царапине, идущей через грудь Пера.

– Я стал лучше его понимать, – выпалил Арсений, прикрывая глаза и слегка поводя пальцами по покрывалу. Рецепторы послушно улавливают не мягкость ткани, а густые слои масла. Вот он проводит по рукам, держащим марионеток, оглаживает напряжённые бледные пальцы, удерживающие чужие жизни... Голос сам собой упал до шёпота. – Я вживую, непосредственно ощущаю этот его страх. Ненависть, жажду крови… Захлёбывающееся стремление быть живым… Кожей, собственными внутренностями. Они во всём, они бьются вместе с его сердцем. Заставляю себя с ним слиться, не скрывать ничего… И я убиваю их, сгорающих на портрете. Его руками – сам, становясь им. Я сжигаю тела наскучивших марионеток. Марионеток, в которых оказалось мало жизни для меня. Я вбираю это, потом иду и… обращаю его в живой образ, в него самого. Там, на портрете…

– С тобой всё ясно.

– Ясно – что?

Арсений приоткрыл глаза.

– Влюбился в своё детище. В полотно. – Лайза опустила голову. Выглядела она слегка потрясённой и испуганной, но обрабатывать продолжала так же старательно. – К свету повернись… Угу…

– Да просто пойми ты, я рисую даже не личность, а эфемерную тень. Нечто, что даже самое себя не признаёт реально существующим – и я его держу!.. На кисти держу, воплощаю в жизнь, создаю… – Арсений осёкся. – Но ты права. Я люблю свою работу, до безумия люблю. Или чувство власти над абстрактной реальностью, я не знаю…

– Что я в тебе люблю – так это сознательность. – Рыжая отложила вату, слегка покусала губы. – Но я могу понять. Это отвратительно, мерзко, но… я могу понять. Наверно, это самое страшное… Или твоя больная улыбка. Я пока не решила, чего хотела бы никогда в жизни не видеть – её или этот… портрет.

Арсений еле слышно хмыкнул.

– Ты сама хотела услышать, как обстоят дела. Мне пока не одеваться?

– Нет, посиди так. Пусть раны подсохнут.

Подпольщица плюхнулась спиной на матрас, вытянув руки.

– Значит, в этой картине он находит себя? – Она слегка запрокинула голову, чтобы его видеть. Арсений отследил взглядом тонкий контур её подбородка, напрягшуюся из-за неудобной позы шею, огненные кудри, рассыпавшиеся по покрывалу, думая, что смог бы зарисовать её вот такой всего несколькими линиями – и схватить суть.

– Он живёт этой картиной. Она единственная во всём мире почему-то доказывает ему, что он есть, существует. А я могу сказать это вслух. И потому я тоже – часть его жизни.

– То есть, он живёт за счёт тебя?

Арсений поймал встревоженный взгляд ярко-карих глаз.

– Да, получается. Моя жизнь как бы является для него гарантией своей собственной. Постоянной напоминалкой. Я усиливаю в нём эту привязку, в том числе и через постель… Лайза, а глушилка точно рабочая?

– Точно. Собирала Нэт, а она в этом…

– Ну да.

– Да даже если и нет, Форс отключит прослушку вовремя, – Лайза выглядела уверенно, произнося это. Арсений удивился.

– С чего…

– С того, что играет на нашей стороне с недавних пор. Не знаю, не спрашивай. Но он согласился помочь со снятием отпечатков с пистолетов. Я не буду забивать тебе голову всей этой ерундой, честное слово. У тебя своих заморочек хватает.

– Нет уж, мне интересно. Получается, отпечатки снимут, сравнят с отпечатками Алисы…

– Да. Дженни уже даже предоставила кружку, из которой Алиса пила на завтраке чай. Так что с идентификацией проблем не возникнет. Другое дело ты, Арсень.

– А что – я?

Лайза перекатилась на бок и прищурилась на него, слегка сжав губы.

– Ты создаёшь портрет, новую личность и кучу проблем себе, – сказала и быстрым движением языка облизнула пересохшую верхнюю губу.

Арсений слегка улыбнулся в ответ, занятый своими мыслями.

– Другими словами, я создаю шедевр, пускай ему так и не суждено будет увидеть мир.

Лайза долго смотрела ему в глаза. Он чуял её беспокойство. Но гораздо сильнее – её восхищение происходящим. Наконец, девушка приподнялась и слегка погладила его руку со сбитыми костяшками.

– Надеюсь только, он не станет твоим последним творением в этой жизни.

Алиса сидит на диване, поджав колени к груди. Обтянула их алым подолом, поверх руки скрестила. Сверху над ней нависают дугами пальмовые листья. Она уже не всхлипывает, и это хорошо.

Мэтта бесит, когда она начинает реветь, хотя показывать этого, конечно, нельзя.

Слабенький союзник лучше, чем никакого.

– Да ведь вот так оно… – он протягивает руку, касается свесившейся на лицо Грин пряди и убирает её за ухо. – Так оно было. И здесь…

Алиса отворачивается. В тусклом свете уложенных на столе фонариков она кажется сильно ослабевшей. Стабле придирчиво её осматривает – но нет, вроде в обморок упасть не должна.

– Неужто… все, – произносит тихо и гнусаво.

– Все, девочка, все. Первой Сэм умерла. Не повезло, угодила в ловушку. Потом директор наш… А там и все остальные подтянулись. Эмили только до конца почти продержалась, но потом сломала руку, – Мэтт хищно буравит взглядом профиль Алисы. Она вовсю себя сдерживает, но по лицу то и дело проходят волны боли. Это забавно… забавно смотреть, как Грин всё ещё пытается корчить из себя невесть что.

Даже больше, это – весело.

Но Мэтт принимает скорбное выражение и продолжает:

– Вот сломала, а гипса, понятно, нет. И обезболивающих. Ну бедняжка и пришла к Тэн нашей, у неё всегда немного лекарств да водилось. Попросила снотворное. Да разве ж мы знали, а, что ей не чтоб уснуть?.. На утро проснулись, смотрим – а она уже… всё.

– Сэм, Эм… – Алиса произносит их имена, будто не осознавая происходящего. – Как… глупо, как нелепо… Неужели всё, всё это… из-за чего?

Она страдальчески хмурится, будто вспоминая что-то.

– Так ты ещё не поняла же? Нет? – Мэтту вдруг становится интересно. Действительно, а почему бы и нет? Она ведь нашла рисунок с подписью. Стабле откидывается на спинку дивана, прислушиваясь. Нет. Тихо. Только аквариум в темноте булькает. – Ты же уже сама узнала. Джон Фолл – тут. Мстил он за своих родственников, искал крайнего. А куда бить – не знал, – он искоса поглядывал на Алису, контурами виднеющуюся в неровных лучах двух фонариков, ожидая реакции. – Вот и назвался Кукловодом, лупил по всем подряд… На нас отыгрывался.