-- Ну?!

Доктор Штерн был страшен: всклокоченные волосы, сливы под глазами, обрюзгшие небритые щеки. Очевидно, накануне Штерн пил.

-- Извините, я хочу с вами поговорить.

-- Дом я продал.

-- Может статься, вы расторгнете сделку.

-- В смысле?

-- Я. Завещала вам свою дачу.

-- Что?!

-- Я скоро умру и завещала дачу вам.

-- Зачем?!

-- Я. Люблю вас.

Штерн взял меня за шею и провел в комнату. Там пахло чем-то знакомым сухим деревом и сухой бумагой - как на моей даче. Горел оранжевый старомодный торшер, наша кожа от его света стала рыжей. Мы остановились посредине комнаты, Штерн удивленно смотрел на меня сверху вниз и гладил моё горло.

-- Давно это с тобой?

-- С тех пор, как увидела вас впервые.

- Не правда, Алкестида.

Штерн сжал мою шею, надавив пальцами в яремные впадины.

-- Наконец-то ты научилась любить. Я был больным мальчиком и нищим дворником, теперь я - подонок, и останусь им до конца. Ты хочешь стать моей?

-- Да, Трепет смерти.

Его пальцы сдавливали мою шею. Я медленно закрывала глаза и также медленно теряла чувства.

Я проснулась от стона и побежала в комнату отца, не понимая, холоден или горяч дощатый пол дачи. У отца был сердечный приступ, лекарство лежало на полу. Я позвонила поселковому врачу, трещал диск старого аппарата. Врач сразу снял трубку, он не спал, он быстро записал адрес и сказал: "Сейчас". Я побежала в коридор и стала ледяными пальцами открывать эти дачные замки и засовы, занозила ладонь. Березы за окнами качались, ветки как в припадке колотили по крыше. Ветер распахнул дверь. Он принес в прихожую целое полчище ночных бабочек. Они, вибрируя, летели мне прямо в лицо, путались в волосах, но омерзение ушло куда-то внутрь меня, я босиком бросилась отпирать калитку, от холода земли у меня сводило ноги. Доктор услышал, что я вожусь с ключами, и грузно перевалился через забор.

-- Александр Штерн. Ночной визит влетит вам в копеечку.

...ПРЕСТУПЛЕНИЕ

ДНЕВНИКОВАЯ ЗАПИСЬ

Ирина была девственницей с таким бледным лицом, как будто ее никогда не покидал ужас. Она родилась седой и близорукой и видела мир расплывчатым, как через пелену слез. Когда Александр был рядом, Ирина замирала. Ей становилось дурно, холодели ее худые пальцы, ей грозил обморок. Казалось, она боится Александра. Она любила его. Ирина была не просто робкой девушкой. От толпы неуверенных в себе юниц она отличалась так же, как от них отличалась бы Снегурочка. Мне нравилась ее обреченность, ее на глазах тлеющая красота. Черными у нее были только зрачки.

Ну, а Александр пористокож, румян, потлив и весел. Только по молодости он тогда не был жирен и не страдал одышкой. Тогда он пил, ел и любил женщин так, как если бы ему за это хорошо платили.

Если в мире существует какой-то разлом, то Ирина и Александр встречались на этом разломе. Если их и притягивало что-то друг к другу, то это была их абсолютная разноприродность, и изумление перед непонятным они принимали за взаимное влечение.

Сегодня ушел в прошлое мой 25-й день рождения. Мой гость спит, а в его стакане плавают сумерки. Я хочу понять - кто я. Могу ли я называть себя убийцей, или я просто зритель, угадавший следующую реплику? Мне кажется, я знаю, почему умерла Ирина: не при чем тут было механическое повреждение. "Мерседес" (архетип автомобиля-убийцы) - не причина ее смерти, как моя авторучка - не причина этой записи...

Тем вечером в заведеньице "Кризис жанра" играли джаз. Флейта блестела как ртуть в градуснике. Человек с саксофоном тяжело качался на сцене, напоминая инвалида в коляске. Люди, вплетенные в сеть табачного дыма, склеенные теплым мраком, в серпах и полумесяцах отсветов, люди, отдающиеся шумам как веникам банщика, были красивы или безобразны: погребное освещение - прием барокко.

Александр был весьма весел в тот вечер. Он обнял нас - меня и Ирину; его рука лежала на моем плече как тяжелая добыча, а Ирина застыла, превратившись в белую кость. Александр кричал ей что-то в алебастровое ухо, ей, ей! Ей-ей, он был влюблен в нее. И я что-то кричала в ухо ему, как в маленькую печку, и на языке у меня на секунду вспыхнула точка горького вкуса его ушной серы.

Вот Александр засмеялся, вот поцеловал сахар Ирининой шеи, вот засмеялся. Ирина вывернулась из-под его руки как из-под орудия казни и выбежала из забегаловки, вытекла как ртуть. И Александр побежал за ней, сатир за нимфой, красный за бледной. Так-так... Я пошла за ними. Московский подслеповатый аргус пялился на них, ветер сдувал с кустов пыль. Я встала в кустах, зубастые листья боярышника царапали мое лицо. Происходило объяснение, Ирина напоминала Яковлева в роли Мышкина. Она не верила в Александрову любовь. Что ж, люди с повышенным болевым порогом боятся боли, это естественно... Ирина зарыдала, Александр высморкался, я с трудом сглотнула. Дурачок, обнял ее. Ирина вырвалась, Ирина побежала. Она блестела белизной кожи и волос, глянцем слез и снегом джинсы. Ручей Ирининого сияния был поглощен потоком сияния этого "Мерседеса".

И тут я стала лучшим другом Александра - скорая помощь, вечный приемный покой, бокал пива, запотевший изнутри и потный снаружи - все это сближает.

И вот мы едем навестить Ирину в больнице. Опасность еще есть - сердце. На коленях у Александра трясутся пионы-губошлепы.

-- Что ей сказать?

-- Скажи, что любишь ее.

-- Да?

-- Ты не уверен?

-- Нет. Да. Не знаю. Так сказать...

-- Не важно! Главное сейчас - вытащить ее! Надо, чтобы у нее был стимул жить. Пусть это будет в чем-то так называемая ложь во спасение. Наговори ей всего - что хочешь жениться, что хочешь детей только от нее. Потом решишь в рабочем порядке!

В коридоре с запахом щелочи я подала Александру хрустящий халат, белый как бельмо.

Минут двадцать я просидела у дверей палаты, ожидая как бы своей очереди видеть Ирину, но, конечно, в ожидании Александра. Я воображала себе сцену. Я не хотела увидеть ее в реальности! Или хотела? Не есть ли непроизвольное воображение - тайное желание?

Это произошло: Александр выбежал с воплем: - Врача! - Его лицо мимикрировало под яблоки, лежавшие на тумбочке - красные и желтые пятна. Минуту назад голова Ирины была так прекрасна на плоской больничной подушке. Глаза запали, в глазницах скопились слезы, а кожу покрыла гидрокарта вен. Инфаркт подфартил.

Мой гость проснулся и безумным, полным образов сна взглядом обвел комнату. Он похудел с тех пор, на его животе и ляжках обвисла кожа. Я подсела к нему, оперлась на подушку, влажную от пота.

-- Я люблю тебя.

-- Я люблю тебя.

Горячий мокрый рот.

Хотя бы однажды я должна поговорить с ним об этом.

-- Ты знаешь, когда я тебя полюбила?

-- Когда?

-- Сразу. Как только Ирина нас познакомила. Я очень ревновала.

-- Я знаю.

-- Тогда, в машине, я специально подсказала тебе сделать Ирине предложение. Я так и думала, что она не выдержит.

-- Она умерла от счастья.

-- Она умерла от страха!

-- От счастья! Я специально сделал это, чтобы быть с тобой!

-- От страха! Она не верила тебе, она боялась, что ты ее обманешь, бросишь, она видела, что ты за человек!

Теперь я вижу, как все это глупо. При чем тут наши слова! Просто инфаркт, просто природа. Но тень Ирины, которую мы называем совестью, заставляет нас спорить. Совокупления, спиртное и конопля усыпляют мертвую. Совокупления, спиртное и конопля. Совокупления, спиртное и конопля. Валидол, совокупления, спиртное, валериана и конопля. У кого-нибудь не выдержит сердце.

Хочется быть убийцами и не испытывать мук совести. Или же испытывать муки совести и быть убитыми. Мы растравляем свою совесть и убиваем себя сами. Мы просто хотим доказать себе, что можем что-то - убить и торжествовать или убить и быть наказанными.

Убийство представляется бесспорным свершением как единственно необратимое. Но наше убийство не бесспорно.