Чувственность отползает от изголовья нашей постели, фокус меняется, и тонкий сырой запах пота чистого тела, дыхание Саши, тепло Саши, колкие волосы Саши и карий глаз Саши с пушистой звездой на донышке зрачка затягивают меня в свою реальность, как пейзаж, на который смотришь, подкручивая колесико бинокля.
"Посмотри в окно! Видишь, вышли от Шафрановых! Это жильцы, брат и сестра. Понравились они тебе?" Я трясу Сашу за голые плечи. "Они в магазин, пойдем за ними, пойдем!" Саша охотно поддается любой игре, и мы, зябко обнявшись, догоняем смеющихся. Они тоже не думали, что такой холодный ветер, и потирают руки в гусиной коже. Ветки трещат от ветра над нашими головами, как будто в верховьях аллеи горит гигантский невидимый костер.
Мы разводим костер на нашем участке вечером, вчетвером. Тьма и огонь как руки скульптора лепят лица Елены и Леонида. Поворот, наклон, улыбка, движение костра - и облик меняется. За этот вечер они старели и становились совсем юными, Леонид превращался в некрасивую девочку, а Елена - в молодого мужчину. Дым сфумато сделал их близнецами-андрогинами.
Ночью я шепчу в горячее, ускользающее от моих губ ухо: "О, если бы они были мужем и женой или детьми Иола, инцестом замкнутыми друг на друге! Но они оба одиноки: эта пара открыта, подобна единице!" "А... Тебе не скучно с ними? - говорит Саша. - Такие уж они интересные люди?" "Обычные люди! Но в них есть какая-то тайна..." "Тайна есть в тебе. Там ее и ищи. Это твой очередной заскок. Фантазия от скуки. Мой тебе совет, если хочешь совета: не обращай внимания на это чувство, не думай о нем, не относись к нему серьезно, посмейся над ним, отвлекись, поехали завтра же со мной в М..." -поцелуй проглотил последнее слово Саши.
9 июля. Согласие уехать было дано только ради Саши. Мы целовались в пустой электричке, стирали языком с языка чужие имена, зализывали сердечные раны.
Я снова сижу за переводом. Мне скучно, я ненавижу молодого немецкого писателя Манфреда М. в белом помятом костюме, с собачьим лицом боксера. Вдруг мне становится интересно, и я с упоением работаю до тех пор, пока, сделав задумчивую непроизвольную паузу, не заполняю ее пониманием: почему мне интересно. Просто жительница немецкого текста, поэтесса Грета, о которой известно, что она - блондинка, превратилась в Елену, а писатель Гюнтер в узких очках... Я больше не владею собой: я еду на Китай-город. Я блуждаю по улицам, потея и озираясь, словно боюсь, что меня застукают здесь и разоблачат. Когда я иду по Маросейке, мне чудится, что невидимые следы Елены прожигают мне подошвы. Я подаю обильную милостыню нищим у Елениной церкви, словно хочу угодить этим Елене. Я вспоминаю, как хрустят ее суставы, когда она заламывает худые пальцы, и болезненная нежность переполняет меня. Мне кажется, что Елена строга ко мне, может быть, она как христианка осуждает языческий пирсинг. Хотя, она ведь близорука, - вот что объясняет ее хмурый прищур в мою сторону! И эта догадка причиняет мне счастье. Я пью пиво за деревянной стойкой клуба в подвальчике в Лубянском проезде и жду Леонида, хотя и знаю, что он сейчас на даче. Мне кажется, что ему понравилось бы встретить меня в этом кабаке...
Два дня потеряно! Ночью я еду на дачу. Я стою в пустой электричке, потому что от волнения не могу усидеть на месте. Тьма ночи взята под стекло, обрамленная окном вагона. В стекле - моя бесцветная фигура, прозрачная, колышущаяся, как медуза. Сквозь нее пролетают шаровые огни, и каждый раз я чувствую теплый режущий след в груди, задевающий сердце или проходящий сквозь него.
Я иду по поселку, не видя ничего, кроме звезд. Мне пришла в голову интересная мысль: я не рассекречу сразу свой приезд перед соседями. Я буду скрываться, сколько смогу, и наблюдать. Часто безнадежно влюбленный мечтает овладеть спящим предметом своей страсти. Я буду наблюдать - и это свяжет нас. Я буду их видеть, а они меня - нет, и это и будет моей властью над ними, моим обладанием.
Наши дома не видны во мраке. Я подхожу к их крыльцу и прислушиваюсь. Сверчок разносит мой пульс по всей округе. Я ничего не вижу и не слышу в доме. Они спят.
Я же не могу уснуть до утра. Босиком я хожу по комнатной темноте, пронизанной молниями, как старая кинопленка, молниями, которые можно увидеть только боковым зрением, и измышляю планы соблазнения - то Леонида, то Елены. Но близость с одним означает отдаление от другого, я же люблю их вместе. А тройственный союз уже представляет из себя разврат, на который они не согласятся. Если бы согласились, - были бы совсем другими людьми, не теми, которых я люблю. Сейчас они тихая заводь с прозрачной водой, сквозь которую видно дно. И жидкая линза делает камни на нем крупными и прекрасными, расщепляя и рассеивая лучи. Я и есть источник этого света, Сашина правда.
10 июля. Утром оказалось, что они ждут моего приезда. В 10 утра Леонид бодро подбежал к моей двери и неожиданно робко постучал, видимо, сообразив, что я могу и спать. Елена стояла поодаль. Она так и запомнилась мне: ветер был частью ее одежды.
"Их еще нет" - говорит Леонид. И я досадую на Сашу.
Первая половина дня проходит томительно: они скрылись в доме. А мне-то мечталось, что они нагишом будут бегать по участку, может быть, Елена наконец-то выйдет рисовать... От скуки я пытаюсь разобраться в своих чувствах. Иногда мне кажется, что никогда не понять сущность мухи, если рассматривать ее только в микроскоп, как я сейчас свое отношение к ним, а иногда - что это, может быть, и не муха, и Саша ошибается в своем диагнозе. Когда они обедают, я слышу звон металлической посуды и почему-то волнуюсь. Предчувствие не обманывает меня - вскоре после обеда они, нарядные, выходят из дома и направляются к станции. Я иду за ними, по параллельной аллее, воображая себя агентом спецслужбы. Глаза у Гийома очень голубые, что придает его взгляду одержимость, и еще блестят стекла и оправа очков. Может быть, это профессиональная привычка ракетчика высоко держать голову и смотреть поверх макушек? У него крутой подбородок, как и у Елены. Ее манера тянуть шею, как будто стараясь коснуться щекой чего-то невидимого, мне нравится больше.
Я остаюсь внизу, а они поднимаются на платформу. Едут не в Москву, в противоположную сторону - значит, в музей, который находится в двух остановках отсюда. Там всегда очень пустынно, и я решаю не ехать туда за ними. Однако мысль о возвращении на пустой, выхолощенный участок мне претит. Центр интереса моей жизни остается на станции. Я решаю просидеть все это время в кафе "Снежинка". Там полумрак и прекрасные тюлевые занавески, сквозь которые видно все, что происходит на улице. Прохожие же, напротив, не видят посетителей кафе. Я сижу у окна и пью кофе чашку за чашкой. Я не свожу взгляда с пыльной улицы и не обращаю внимания на то, что за спиной у меня что-то происходит. А в кафе ввалились пьяные нищие. Я слышу их рык, обоняю их вонь. Злая ругань буфетчицы сменилась визгом - на нее замахнулись костылем. Можно бы уйти или тоже заругаться на бомжей, но мне не должно отрываться от улицы за колышущимся тюлем, что-то происходит с моей душой как с колесиком сейфа: мне кажется, что скоро микроскопические движения моей души совпадут с комбинацией тайны моего отношения к этим людям, и тайна откроется, как сейф. Бомжи совсем рядом. Они похожи на оживших полуразложившихся мертвецов, и Елену и Леонида я жду как избавителей из этого ада...
Странно, но бомжи ушли незаметно для меня: мне пришлось удивиться, увидев их уже на улице, на противоположной стороне, на солнцепеке. Зря я отвлекаюсь, потому что вот и они, прошло четыре часа, сейчас они пройдут под окном, и я, может быть, уловлю обрывок фразы...
Леонид и Елена зашли в "Снежинку". Они не заметили или не узнали меня.
Я чувствую их спиной, это приятно, будто кто-то массирует ее, кожа головы под волосами накаляется, это тоже приятно, жаль, что я никак не могу их видеть, не могу разобрать слов, остается только фантазировать об их голосах. Глухой, сильный, серый голос Леонида и замшевый, похожий на топленое молоко голос Елены. Прядь моя, коснувшаяся щеки, обжигает.
