- Командир, мы же совсем забыли о нем! - он выразительно ткнул вниз (этим жестом в последнее время очень многие стали изображать их покровителя). - С Агнешкой же мать его пошла! Я, пока вы тут с Машкой сидели, у баб спросил, с кем та ходила. Говорят они, что Фекла уже давно подбивала нашу учительницу до дуба дойти...
- Значит, Фекла тоже там осталась... Вот тебе на, - трубка чуть не выпала из его рук от этого сообщения. - Так какого же лешего он смотрел?! - мысль, что Андрей просто «стоял» рядом и смотрел, как издеваются над его матерью, просто не укладывалась в его голове. - Вот дела-то... Как же он так? - бормотал он, не надеясь услышать ответ.
- Не трави душу, старшина, - глухо прозвучал новый голос. - Не знал я.
Вздрогнувший всем телом Сергей отпрянул от стены, спиной к которой сидел. Обернувшись, он смотрел, как ее край, закрытый толстыми досками, начал со скрипом выдавливаться внутрь землянки. Медленно, со скрипом, двух-сантиметровые доски прогибались, пока, наконец, с хрустом не переломились.
- Черт! - вскочил со скамейки Голованко, обсыпанный с головы до ног немного влажной землей. - Что...?
На глазах изумленных партизан, никак такого не ожидавших, из разворошенного угла вывалился какой-то сверток. Небольшой, с детский мячик, комок перекрученных веток и корней подкатился к ногам командира и, коснувшись стоптанных сапог, замер.
- На месте старого лагеря лес горел, - вновь зазвучал голос, как всегда звучавший словно из какой-то глубокой пещеры. - Почти все там выгорело, - в этот раз в его голосе прозвучала настолько ясно ощущаемая боль, что проняло обоих партизан. - … Больно мне было, - его речь звучала медленно, короткими рубленными фразами, разделенными небольшими перерывами. - Так больно, как никогда, - старшина тем временем осторожно взял в руки плетенный комок. - Все сгорело до самой земли... Стволы деревьев, ветки, даже корни сожгло...
- Что это? - спросил командир, дождавшись очередного молчания. - Патроны?
- Патроны? Это было бы слишком просто, человек, - Голованко вытянул из клуба несколько гибких прутьев, однако тот держал форму. - … , Знаешь, я уже давно думать забыл, что такое быть человеком. Иногда мне даже казалось, что таким я был всегда, но сегодня мне напомнили о том, кто я и кем был..., - неожиданное откровение насторожило людей. - Когда жгли лес я почувствовал такую боль, такую злость, что удивился сам себе! Это было новым для меня чувством... Я моментально забыл обо всем! Вокруг меня бушевал странный зеленоватый огонь, буквально на глазах пожиравший все окружающее. Он не просто горел, он охватывал дерево со всех сторон и...
От шара отошли еще несколько прутьев и стало заметно, что внутри что-то лежало.
- … Это была такая ярость, - голос уже не звучал, он шипел. - Просто настоящее безумие, которое я с трудом сдерживал в себе...
Голованко подковырнул пальцами еще один пруток, и, наконец, шар распался, выпустив на столешницу ком земли.
- Ладно, хватит, - казалось, Лес встрепенулся. - Я слышал о чем вы тут говорили. У меня есть кое-что получше! Это будут такие поминки... Разломи ком. Здесь с землей перемешаны семена. Вон они! Их нужно лишь добавить в еду, и все!
76
Солнце медленно, словно нехотя, поднималось над деревьями небольшого леса. Ощутимо подмораживала. Толстой коркой стянуло грязные лужи в окопе.
- Хорошо, все-таки в природе устроено, - бормотал себе под нос пожилой боец, скручивая папироску толстыми пальцами. - Вот грязь была непросветная. Хоть топор на шею вешай и иди топиться, ни почем по этим дорогам не пройти. А тут снежком припорошило да морозцем ударило и все... Амба! - от избытка чувств он даже слегка притопнул по ледяной корке. - Знамо дело природа..
Потом его мысли плавно перешли на давно минувшие дела его молодости. Яко Сидорович, солдат со стажем, смотрел куда-то в поле остекленевшим взглядом. Сейчас он видел ни припорошенное снегом поле, ни верхушки застывших деревьев... Его мысли были далеко-далеко - там, где он был еще молод и полно радостных надежд и устремлений.
- Хм, - крякнул он, опершись на край окопа. - Вот так...
В мыслях он уже далеко на Востоке. Стоит, согнувшись буквально в три погибели, и даже не помышляет взглянуть поверх окопа. Тогда перед лицом сотен узкоглазых невысоких солдатиков, которые с упорством обреченных раз за разом штурмовали их укрепления, он чувствовал, как сердце бешено стучало в его груди, отдаваясь в груди. Яков, Яшка, Рыжий, как его тогда только не звали, судорожно держал в рукав винтовку с примкнутым штыком и со страхом выглядывал из-за бруствера... Прошла минута, длинной в вечность, и он уже, с безумным криком, выпрыгивает из окопа и спотыкаясь несется вниз, чтобы воткнуть трехгранное острие в теплую плоть врага.
Со стороны он был статуей, лишь внешне похожей на человека. В шинели, ушастой жесткой шапке со сверкающей звездой, Яков закаменел.
... Вот он снимает потрепанную шинель и бросает ее на стул, чтобы, как ему казалось, больше никогда ее снова не одевать. Ломанной кучей плотное сукно сваливается на дерево и застывает на нем. Но, промелькнула еще минута... и Яков, небритый, с зверскими усталыми глазами, обреченно смотрит на желтоватую волну газа, волной накатывающейся на его окоп. Словно в замедленном кинофильме он ясно различал, как смертоносная граница медленно движется к нему. Метр за метром она вышагивала вперед... Раз! Он дико кричит! Его скрюченные пальцы сдирают противогаз и начинают тереть пышущие болью глаза. Он кричит... А-а-а-а-а-а! Рот кривится, зубы кусают в кровь губы от нестерпимой боли...
- Уф! - фыркнул пришедший в себя наблюдатель. - Черт побрал бы это все!
Вновь вспыхнула старая цигарка, своим крошечным огоньком разгоняя усталость и опять погружая бойца в беспокойную дрему.. Одна война сменилась другой! Рука, еще недавно державшая винтовку, так же крепко ухватила саблю... С перевязанной окровавленными бинтами головой Яков стоял на огромной пузатой бочке и кидал в толпу разномастно одетых крестьян яростные слова... Он вещал о правде забитого всеми человека, о справедливости для каждого. Его глаза горели яростным ничем неутоленным огнем, который казалось рвался наружу...
Рука в так мыслям сильнее и сильнее сжимала отполированный приклад, а на лице мышцы рвали судороги.
... Его скидывают на землю здоровенные волосатые руки и обутые в добротные кожаные сапоги ноги начинают его месить. Тело словно детская кукла метается по пыльной земле. Под радостный гогот мужиков, угрожающие крики баб, Якова тащили к сараю, вокруг которого уже давно были навалены кучи хвороста...
- О! - шапка чуть не слетала с его головы от мощного взрыва. - Атака, - выплюнув изо рта грязный снег, прошептал он.
Его глаза обшаривали те жалкие пол километра, которые отделяли две земляные нитки укреплений, но поле было пустым.
- Шальной что-ли? - облизнул пересохшие губы солдат. - Чего это они зашевелились? - вновь раздался взрыв, но в этот раз снаряд попал где-то в стороне.
Почти на против него на той стороне что-то происходило. К взрывам снарядам присоединились хлопки карабинов, через секунду к ним подключился басовитый рев пулемета.
- Не уж-то кто из наших прорывается..., - достаточно громко пробормотал он, прикладывая ко лбу ладонь. - Давай, давай братки, вы уж постарайтесь... Немного здесь, а мы уж поможем огоньком.
Вдруг позади него раздался шорох и следом прозвучал хорошо знакомый голос политрука:
- Что же вы такое говорите боец Ковальчук? Какие на той стороне могут быть наши, советские люди?! Разве вы не ознакомились с приказов Верховного главнокомандующего товарища Сталина о том, что все сдавшиеся в плен являются предателями? Странно, очень странно, боец Ковальчук слышать такое именно от вас. Вы, прошедший Гражданскую войну, воевавший с белофиннами, мне всегда казались политически грамотным и сознательным бойцом и тут такое...
