Сравнение с "коляской" интересно и своей очень нестандартной формой, и очевидной "далековатостью идей". Последнее подчеркнуто введением неопределенного "почему-то", словно и автор удивляется этому сравнению человека с коляской, сам не понимает сходства, хотя в начале фразы говорится вполне определенно: "Благодаря этим кривым ногам и особенной странной походке..."
Тот факт, что чеховская доработка свелась, в основном, к введению в текст сравнений, конечно же, говорит о том значении, которое писатель придавал данному художественному средству, и о направлении, в котором эволюционировала его поэтика.
В произведении есть и другие сравнения. Но они не привлекают особого внимания читателя и являются, в общем, речевыми штампами: "... пьет она, как гусар", "пьян, как сапожник", "ходит, как убитый" [С.1; 245].
Последнее сравнение по сути представляет собой оксюморон, алогизм (а как, собственно, ходит убитый?), но и это не останавливает внимания. Сознание скользит мимо, усыпленное штампованной формой оборота.
Очерк "Ярмарка" (1882) несколько выбивается из ряда произведений Чехова, претендующих на серьезный, не юмористический подход к изображению жизни.
Однако и в нем писатель продолжает настойчиво и обстоятельно выяснять свои отношения с тропами.
Это действительно описание провинциальной ярмарки, пронизанное иронией, наполненное остроумными авторскими замечаниями. С.30
Формы проявления авторского юмора здесь очень разнообразны. Чехов словно решил вновь перебрать основные виды тропов и опробовать их возможности.
Начинает он с литоты и - сравнения, соединенного с литотой. Заявленные с самого начала размеры городка провоцируют целую цепочку литот, как бы вытекающих одна из другой: "Маленький, еле видимый городишко. Называется городом, но на город столько же похож, сколько плохая деревня на город. Если вы хромой человек и ходите на костылях, то вы обойдете его кругом, взад и вперед, в десять-пятнадцать минут и того менее. Домики все плохенькие, ветхие. Любой дом купите за пятиалтынный с рассрочкой по третям. Жителей его можно по пальцам пересчитать: голова, надзиратель, батюшка, учитель, дьякон, человек, ходящий на каланче, дьячок, два жандарма - и больше, кажется, никого..." [С.1; 247].
Первые полторы страницы очерка, где дается общая картина ярмарки, предъявляют настолько плотный текст, что возникает труднопреодолимый соблазн цитировать его целиком. Но постараемся воздержаться.
Вот появляется "волосастый дьякон из соседнего села в лиловой рясе, с бегемотовой октавой (...)" [С.1; 247]. Дьякона с руками и ногами предъявляют три художественных определения. "Волосастый" привлекает внимание окказиональной, довольно редкой формой. Срабатывает и лиловый, наводящий на размышления, цвет его рясы. Но особенно колоритна, конечно, "бегемотова октава", заслуженно венчающая этот ряд. Она порождает и звуковые, и зоологические ассоциации, содержит довольно прозрачный гиперболический намек.
Забавную игру смыслов создает "обонятельная" образность: "Пахнет лесом, ландышами, дегтем и как будто бы чуточку хлевом. Из всех закоулочков, щелочек и уголков веет меркантильным духом" [С.1; 247].
Деготь становится опосредующим звеном при переходе от ландышей к хлеву, привнося с собой неизбежную "ложку". Комический эффект создает тонкая связь хлева с "меркантильным духом".
Если уж говорить о запахах, то пространный первый абзац, помимо всего прочего, довольно ощутимо "пахнет" Гоголем.
В пользу присутствия классика говорят не столько прямые или косвенные отсылки к "Сорочинской ярмарке", сколько подробная детализация, перечислительные конструкции, мягко-ироничный, снисходительный авторский тон, как бы призывающий читателя согласиться, что ведь так все и есть, куда ж деваться писателю, если жизнь не может предложить ничего другого...
Очень по-гоголевски звучит финальная часть абзаца: "Мужиков мало, но баб... баб!! Все наполнено бабами. Все они в красных платьях и черных плисовых кофтах. Их так много, и стоят они так тесно, что по головам их может смело проскакать на пожар " [С.1; 247].
Нетрудно ощутить некоторую гиперболизацию и отдающий патетикой тон, столь свойственный Гоголю. Здесь же явлен излюбленный гоголевский принцип генерализации, облачивший всех баб по сути в некую униформу. Автор, опять-таки по-гоголевски, словно увлекается величием зрелища, в духе одической нормы, и рисует в завершение просто гротескную, далекую от действительности картину. С.31
Думается, нет нужды цитировать похожие пассажи из произведений Н.В.Гоголя и проводить скрупулезный сопоставительный анализ. Не все в литературе и литературоведении решается подсчетами. Читатель, наделенный чувством стиля, сразу обнаружит связь текста с гоголевской традицией.
Но иногда параллели просто очевидны:
"Все окна обывательские настежь. Сквозь них виднеются самовары, чайники с отбитыми носиками и обывательские физии с красными носами" [С.1; 248].
Держащееся на игре слов соотнесение чайников и обывательских физиономий, накрепко связанных "носами", невольно заставляет вспомнить сбитенщика с его самоваром со второй страницы "Мертвых душ".
Словно из "Миргорода" или "Вечеров на хуторе близ Диканьки" забрел сюда и уже упоминавшийся служитель культа: "Дьякон в лиловой рясе, с соломой в волосах, пожимает всем руки и возглашает во всеуслышанье: " [С.1; 248].
Гоголевское слово настолько выпукло, весомо, самобытно и настолько прочно укоренено в литературной памяти, что избежать его влияния было трудно всем, кто своим пером касался тех же сфер действительности.
Для чеховского случая важнее не совпадение каких-то реалий или образов, а интонационное сходство, инверсии, какой-то особый акцент на первом слове фразы, уже упомянутые перечни и, конечно же, авторский тон, в котором легко и естественно сочетаются мягкая усмешка и "заоблачное парение".
Органичен для гоголевского стиля и следующий пассаж, построенный на игре слов: "Проданная лошадь передается при помощи полы, из чего явствует, что бесполый человек лошадей ни продавать, ни покупать не может" [С.1; 248].
Вписалось бы в гоголевский текст сравнение: "Шум такой, как будто строится вторая вавилонская башня" [С.1; 248].
Но все же ощутимее присутствие классика на уровне интонации, и отдельной фразы, и абзаца в целом:
"Женский пол кружится вокруг красного товара и балаганов с пряниками. Неумолимое время наложило печать на эти пряники. Они покрыты сладкой ржавчиной и плесенью. Покупайте эти пряники, но держите их, пожалуйста, подальше ото рта, не то быть беде! То же можно сказать и о сушеных грушах, о карамели. Несчастные баранки покрыты рогожей, покрыты также и пылью. Бабам все нипочем. Брюхо не зеркало.
Мухи не могут облепить так меда, как мальчишки облепили балаган с игрушками" [С.1; 248].
После этого сравнения, невольно вызывающего ассоциации с известным развернутым сравнением из "Мертвых душ", в котором с мухами сопоставляются гости во фраках, происходит сбой. Быть может, потому, что Гоголь не сказал своего авторитетного и "выпуклого" слова о мальчишках, с вожделением глазеющих на игрушки.
Тропы резко идут на убыль.
Далее - привычная для А.Чехонте сценка, "около мороженщиков", потом занимающее более трех страниц, то есть свыше половины общего объема очерка, описание ярмарочных балаганных представлений. С.32
Это уже тем более не гоголевская сфера.
Заметно меняется интонация автора, вышедшего из поля зависимости от гениального предшественника. На смену эпическим преувеличениям приходит неприглядная достоверность низкой прозы: "...бедность таланта соперничает с бедностью балаганной обстановки. Вы слушаете и вам становится тошно. Не странствующие артисты перед вами, а голодные двуногие волки. Голодуха загнала их к музе, а не что-либо другое... Есть страшно хочется!" [С.1; 250].
После этих сопоставлений текст оживляется только рядом не слишком оригинальных глагольных метафор при описании музыкантов, сопровождающих представление: "Лучше всего оркестр, который заседает направо на лавочке. (...) Один пилит на скрипке, другой на гармонии, третий на виолончели (с 3 контрабасовыми струнами), четвертый на бубнах. (...) Рука его ходит по бубну как-то неестественно ловко, вытанцовывая пальцами такие нотки, какие не взять в толк и скрипачу" [С.1; 251-252].
