А.М.Горький

Дора

Восемь человек туберкулезных, - а это наиболее капризные люди: повысится температура тела на две, три десятых, и человек почти невменяем от страха, уныния, злости.

Бацилла туберкулеза обладает ироническим свойством: убивая, она раздражает жажду жизни; об этом говорит повышенный эротизм, сопутствующий фтизису, и, часто, бодрая, предсмертная уверенность безнадежно больных в том. что они выздоравливают. Кажется, патолог Штрюмпель назвал это состояние "надеждою фтизиков".

Восемь человек больных, в одном из пансионов Крыма, обслуживала горничная Дора, человек неизвестного племени; иногда она выдавала себя за эстонку, иногда - за "корельку". Но говорила она языком тавричанки, то - с татарским акцентом, то - с армянским.

Она - огромная, толстая, но легка на ногу, движения ее ловки и быстры. У нее доброе лицо лошади, красные губы растянуты жирной улыбкой, маслом этой улыбки налиты и ее большие глаза странного сиреневого цвета. Когда она задумывалась, туповатые эти глаза тускнели, и взгляд их приобретал свинцовую тяжесть.

Она была безграмотна и глупа, особенно глупа тогда, когда ей хотелось схитрить. Больные так и звали ее - не очень остроумно: дура.

Но - это не обижало толстую девушку, не гасило ее улыбку, отношение Доры к больным было снисходительно, как отношение матери к детям. И когда чахоточные мужчины жадно цапали серыми потными руками ее здоровое, полное горячей крови тело, она спокойно отводила красной ручищей своей эти потные, жалкие руки умирающих:

- Не лапайте, вам баловать вредно.

За нею настойчиво ухаживали солидные люди: лавочники, подрядчики и суровый, крепкий рыбак-вдовец, их привлекала ее грубая красота, сила, неутомимость в труде, ровный характер, каждому хотелось взять себе в работу на всю жизнь это спокойное, кроткое, человекоподобное существо. Но ее отношение к мужчинам напоминало о человеке свободном, богатом, который хорошо знает, когда и как лучше затратить свой капитал. Она отказывала женихам с тою же неумной, но успокаивающей улыбкой, с какою выслушивала бесконечные капризы больных и отталкивала от груди своей их назойливые ласки.

Ей было жарко даже в те дни, когда свистел северный ветер или туман обнимал мутной сыростью пансион, маленький домик на горе, и больные, кутаясь в пледы, в пальто, проклинали погоду. Ночами, уложив всех нас спать, Дора кутала голову черным платком с красной розой в одном его углу, выходила на террасу и там, стоя на коленях, глядя в небо, долго молилась, вздыхая под моим окном:

- О, пресвятая матерь... Христе, боже наш! И ты, великий угодник Никола...

Наклонностей к поэзии, к лирике не замечалось у Доры. Она не любила цветы, находя, что от них много сора в комнатах, а когда как-то ночью поповна, умиравшая от туберкулеза кишок, восхищалась великолепием неба и звезд, Дора уничтожила ее восторг тремя словами:

- Небо - как яичница...

Приехал девятый больной. С великим трудом, задыхаясь, он вошел по лестнице на террасу и, держась за конец перил, сказал Доре:

- Вот какой франт, - хорош?

Это было сказано и жалобно, и весело. Улыбаясь, он глядел на огромную девушку, на бугры ее мощных грудей.

- Ого, какая здоровая, - хрипел он, быстро и часто глотая воздух. Ну, вы меня вылечите, так?

- А - конечно, - сказала Дора, по-армянски исковеркав слово.

У него было совиное лицо, с круглыми, кошачьими глазами, загнутым книзу носом, с черненькими усиками, лицо злое и насмешливое.

С этого дня Дора волшебно и очень невыгодно для нас, больных, изменилась: стала забывать наши просьбы, комнаты убирала торопливо и небрежно, в ответ на жалобы и упреки сердито мычала, и что-то пьяное явилось в ее лошадиных глазах. Она как будто оглохла, ослепла и все озабоченно склоняла голову вбок, к террасе, где лежал, задыхаясь и кашляя, маленький студент Филиппов, похожий на сову. Каждую свободную минуту она бежала к нему, а после заката солнца пряталась в комнате студента, и тогда уж трудно было вызвать ее оттуда.

А он - умирал. Очень необычно умирал: посмеиваясь, пошучивая, пытаясь насвистывать мотивы опереток, чему мешал его кашель. Было в нем что-то деланное: задорное, даже циническое, но сделано это было искусно.

- Как вам нравятся, коллега, эти маленькие нелепости? - спрашивал он меня, подмигивая кошачьим глазом. - Как нравится вам все это: день, ночь, рождение, любовь, знание, смерть, а? Забавно, не правда ли? Не спа*, как спрашивают французы. Особенно забавно для человека двадцати шести лет от роду, - это я говорю о себе... Дора!

Где-то раздавался стук посуды или грохот мебели, являлась Дора и, вытаращив глаза, молча ждала, что прикажет ей этот человек.

- Добрейшая слониха моя, принесите-ка мне винограда - живо! командовал он и говорил мне:

- Весьма непросвещенная и даже тупая личность.

Он ненавидел всех больных и едко высмеивал комическое в каждом. Его тоже не любили. Со мною он подружился, потому что любил литературу, это очень сближало нас.

- Литература - лучшая из всех выдумок человека, - говорил он, облизывая губы серым языком. - И чем она дальше от жизни - тем лучше...

Мне казалось, что он умирает не столько от туберкулеза, сколько от какого-то тяжелого удара по душе.

Умер он на шестьдесят девятый день своей жизни в пансионе и, умирая, бредил:

--------* Не так ли (франц.).

- Фима - всю жизнь... только тебя... тебя люблю... всегда, о, Фимочка...

Я сидел на койке у ног его, а Дора угрюмо стояла у головы студента: всхлипывая, она гладила широчайшей лапой своей сухие волосы умиравшего. Под мышкой у нее был зажат какой-то сверток.

- Что говорит он? - спросила она, беспокойно выпрямляясь. - Шо воно таке - Хвима?

- Очевидно - девушка или женщина, которую он любил, любит.

- Он? Этую - Хвиму? - громко и удивленно спросила Дора. - Ни, он же мене любит. Он же, как приихал, так тут меня и полюбив...

Но, прислушавшись еще к бреду студента Филиппова, она высоко подняла белесые брови, вытерла передником мокрое лицо свое, бросив сверток на колени мне, сказала:

- Это - смертное ему: порты, рубаха, туфли.

И тихонько ушла.

Минут через двадцать студент Филиппов перестал бредить Он очень серьезно посмотрел в черный квадрат окна на белой стене, вздохнул, хотел как мне показалось - что-то сказать, но - поперхнулся, и его маленькое, сожженное до костей тело спокойно вытянулось.

Я пошел искать Дору. Она стояла на террасе, глядя вниз, где небо и море, неразличимые, были одинаково темны. Она обратила встречу мне толстое лицо свое, и я был удивлен, увидав, как сурово это лицо.

- Умер. Идите одеть его, Дора.

- Не хочу.

Дора стала шаркать ногою, как бы растирая плевок.

- Не хочу, - повторила она. - Даже и видеть такого - не желаю. Вы смотрите - какой! Говорил - мене любит, а сам...

- Но ведь вы же видели, что он умирает...

- Ну и что ж? А - конечно, видела - разве ж я слепа? Я на свои гроши даже и смертное купила ему. Я сразу видела, как он приехал: ох, подумала я... умирает! Все - умирают. А - зачем обманывал: "Я, говорит, никогда не любил девушку". Ну на, вот тебе девушка... Ты умирай, да не обманывай...

Говорила она негромко и как будто думая не о том, что говорит. И вдруг - всхлипнула с такой болью, точно проглотила полную чашу горячей влаги и жестоко обожглась.

- Пойдемте, Дора!

- Идить, одевайте его сами, коли вы такой добрый. А я - нет. Не хочу. Что он мне был - забава?

- Я не умею одевать покойников...

- А мне что? Я ж ему чужая.

- Да ведь - умер он.

- Ну так что? Не уговаривайте мене, не хочу я видеть такого. Не обманывай...

Так она и не пошла одеть усопшего, осталась на террасе.

Обряжая студента Филиппова, я услышал тихий, но потрясающий вой. Выскочил на террасу.