Германову мнилось иногда, что кто-то намеренно поселил их здесь, под одной крышей, чтобы представить сразу всю страну. Судя по результату, затея удалась.

Пестроту картины дополняли гроздья лампочек на кухне, в ванной, в прихожей и туалете - у каждого соседа своя лампочка. Пришлые шутники зажигали все лампочки сразу, в квартире возгоралась праздничная иллюминация.

Правда, стоило одной лампочке перегореть, ее хозяин выходил с горящей свечой, чтобы не пользоваться чужим светом, - шел, как впотьмах. Надо думать, это выглядело замечательно: одинокая коптящая свеча в сиянии десятка ламп... Соседи находили это справедливым.

По складу характера и роду занятий доктор жалел жильцов. Он вообще жалел всех, чья жизнь пришлась на этот век - другой жизни они не знали, а то, что знали, жизнью назвать было нельзя.

Он жалел всех, родившихся и живущих в этой нелепой, забытой Богом, прекрасной и обделенной счастьем стране, изнасилованной злодеями, чья кровавая власть была как чума, посланная за вселенский грех.

Да, он жалел их, но сам был одним из них, из несчастных, хотя собственная судьба сложилась удачно - ни тюрьмы, ни сумы он не знал, а хлеб насущный добывал честно, в поте лица, как определено в заповеди.

В один из вечеров, когда доктор дежурил в поликлинике, по неотложной помощи его вызвали к старухе, не встающей с постели вот уже много дней. Германов осмотрел больную, выписал рецепт и собирался уходить, когда услышал слабый, заунывный, похожий на стон звук - не понять только, где и чей.

Выйдя в коридор, доктор прислушался. Из соседних дверей доносились громкие голоса, кашель, храп, сонное бормотание, звон посуды, любовные стенания...

Стон повторился. Германов определил комнату, как вдруг за дверью грянула музыку - знаменитая ария, которую он любил.

От неожиданности доктор замер. Голос певца сочился сквозь дверь, заглушая стоны. В паузах, когда певец переводил дух, стоны слышались явственней, отторгнутые прочими звуками.

Германов постучал, ему не ответили, на правах врача он потянул дверь, которая поехала неслышно и явила за порогом слабо освещенную комнату, где из проломленного шкафа торчали голые женские ноги; одинокий курец в задумчивости слушал пластинку.

Полумрак, клубы дыма, освещенные ночником, голос певца, заполнивший комнату, обращенный в слух курец - странная картина. Доктор через порог обозревал комнату. Это и впрямь была странная картина, даже для позднего часа, когда сон и явь разделимы с трудом.

Наклонив голову, курец сосредоточенно слушал арию, как будто вникал в каждое слово. Стон в шкафу повторился, точно женщина вместе с певцом исполняли дуэт.

Не выдержав неопределенности, Германов шагнул через порог и помог женщине выбраться из шкафа - черный пролом после нее зиял пустотой.

Доктор знал пациентов, которым не раз оказывал помощь, и понял, что произошло. Исцарапанная до крови женщина продолжала стонать и плакать, Германов налил ей воды.

- Спасибо, доктор, вы очень добры, - с трудом проговорила женщина, которую звали Марусей, зубы ее стучали о край стакана. Она глянула на проломленный шкаф и горько зарыдала.

Муж покосился на нее неодобрительно и хмуро сообщил в пространство:

- Она мне пирог подложила.

Это все знали, привыкли, хотя и удивлялись каждый раз. Круглый год Кирилл и Маруся жили душа в душу, являя собой пример любящей пары. Раз в году вне определенной даты и праздника, когда печь пироги естественно и привычно, Маруся пекла пирог без видимого повода в обычный будний день.

Причины происходящего никто не понимал. В какой-то день Маруся с утра испытывала жгучую потребность испечь пирог. Противиться влечению она не имела сил: желание взбухало в ней и росло.

Она наперед знала исход, но поделать с собой ничего не могла, охота испечь пирог жгла невыносимо - не осилить, не совладать.

Когда становилось невмоготу, Маруся надевала чистый фартук и замешивала тесто. Она солила сколько надо, клала яйца и сахар, добавляла масло и специи, в поисках которых обшаривала киевские рынки.

Надо отдать ей должное: не было случая, чтобы Маруся не положила в пирог то, что полагается по рецепту, и если не имела сама, обходила всю квартиру, весь дом или всю улицу.

Она усердно колдовала над пирогом, украшала с выдумкой и фантазией, словно ей предстояло выставить его напоказ.

Да, в этот день она пекла пирог с особым усердием, и, конечно, пирог удавался на славу, иначе быть не могло.

Удостоверившись, что пирог удался, Маруся аккуратно помещала его на стул, на который каждый день, возвратясь с работы, садился за ужином Кирилл.

Покончив с пирогом, Маруся мыла голову, укладывала с помощью бигуди волосы, надевала нарядное платье, красила глаза и губы и, подсев к столу, терпеливо ждала мужа. Стул, на котором лежал пирог, прикрывала спадающая со стола скатерть.

Кирилл приходил с завода усталый и голодный, тщательно мыл руки, благоухающая Маруся ждала мужа, сгорая от нетерпения, глаза ее лихорадочно блестели, могло показаться, она изнывает от любовной страсти и вот-вот изойдет.

Разумеется, муж садился в пирог, другого было не дано. В этот день он обречен был угодить в пирог, приготовленный женой для него с такой любовью.

Угодив в свежий, еще теплый пирог, Кирилл не вскакивал тотчас с руганью и проклятиями, нет, он сидел, чуть наклонив голову, как будто прислушивался к чему-то и размышлял. Видно, боялся себя расплескать.

Между тем Маруся раздувала ноздри от возбуждения, и похоже, ее бил озноб.

- Я целый день старалась, целый день!.. - начинала она с упреком, в голосе ее сквозили трагические нотки. - Целый день я старалась, чтобы мужу любимому угодить. И вот благодарность! - Маруся как актриса, вскидывала руки вверх.

Любимый сидел в пироге, она упрекала его за то, что он надругался над самым святым, голос жены дрожал от обиды. Распаляясь, она обвиняла его в подлом умысле и гнусных намерениях: он сознательно сел в пирог, чтобы оскорбить ее чувства, он всегда относился к ней плохо и никогда по-настоящему не любил.

Сидя в пироге, Кирилл терпеливо сносил обвинения. Маруся в досаде на его безответность разгоралась сердцем, голос ее начинал звенеть, она негодовала искренне и чисто, обвиняя его во всех смертных грехах, главным из которых было отсутствие любви.

Наконец, он не выдерживал.

- Прекрати! - остерегал он ее мрачно, но Маруся уже не могла остановиться.

- Не затыкай мне рот! - отрезала она в ответ и продолжала гневно обличать мужа.

В конце концов, он осекал ее меткой оплеухой. Маруся умолкала на полуслове, на лице ее появлялась странная усмешка, явное торжество: еще бы, она добилась своего, несмотря ни на что.

Маруся порывисто смахивала пирог на пол, тело ее содрогалось от возбуждения, глаза горели; очертя голову она кидалась в драку.

Понять и объяснить это было никому не под силу: раз в году они немилосердно дрались, в другое время жили душа в душу.

После драки, избитая до полусмерти, Маруся испытывала болезненное удовлетворение и улыбалась обессиленно, но с облегчением, словно перенесла тяжелую болезнь и пошла на поправку. Лицо ее светилось тихой радостью и умиротворением. И до следующей драки они относились друг к другу с кроткой нежностью и вниманием.

Германов мог лишь догадываться. Похоже, раз в году женщина задумывалась над чувствами мужа, решив, что он к ней охладел. И похоже, она в тревоге стремилась привлечь его внимание, чтобы удостовериться в мысли, что муж неравнодушен к ней.

В этом заключалась некая загадка. Раз в году женщина с особым тщанием пекла пирог, но никого не угощала - напротив, делала все, чтобы муж любимый и единственный - сел в пирог. Не было случая, чтобы ей это не удалось.

Избив жену, Кирилл включал проигрыватель и в тишине сосредоточенно слушал арию, наклонив лицо и супя брови от напряженного внимания. И сейчас доктор с любопытством взирал на него.