Все это — просто статистика, просто холодная бесцветная статистика, но, как вы видите, Купер сделал из нее цветную литографию. Или же, употребляя другую метафору, он облек скромную статистику в пышные драгоценные одежды, тогда как хороший вкус и соображения экономии равно подсказывают, что ему следовало бы приберечь все это великолепие для монарха, а скромную статистику одеть в грубое сукно, Купер потратил тут двадцать слов на сообщение, которое не стоило и восьми. Мы обойдемся со статистикой, как она того заслуживает, и ограничимся следующим: «Он и его товарищи ели мясо сырым».

«Удобоваримая пища» — звучное выражение, но здесь оно неуместно, потому что мы не знаем этих индейцев и не питаем к ним ни малейших чувств, а потому нам совершенно не интересно, получат они несварение желудка или нет. Подробности, которые не способствуют развитию сюжета, лучше опускать.

«Один лишь Магуа сидел в стороне, не принимая участия в отвратительной трапезе» — это сообщение мы понимаем, но вся заслуга тут принадлежит нам, а не Куперу. Купер туманен. Он не говорит, кому их трапеза внушает отвращение. Разумеется, самому Куперу, но во фразе нет никаких указаний на то, что испытывает его не Магуа. А Магуа — индеец и любит есть мясо сырым.

Слово «один» можно было бы опустить, сэкономив место. Здесь оно ни малейшей ценности не имеет.

В этих лекциях я довольно часто вынужден буду возвращаться к небрежности Купера как наблюдателя. Таким способом я надеюсь убедить вас, что, прежде чем браться за описание, не мешает повнимательнее разглядеть то, что вы собираетесь описывать. Но в промежутках я буду обращаться к другим вопросам, чтобы дать вам передышку и не переутомить вас этой стороной нашей темы.

В «Последнем из могикан» Купер создает захватывающую «ситуацию» на острове между бешеными быстринами — на высоком острове с крутыми берегами, который, точно язык, тянется вниз по реке от разделенного им надвое водопада. В его скалах много пещер, и в одной из них куперовские герои прячутся от преследователей-индейцев. В противоположных концах пещеры есть узкие входы, которые занавешены одеялами, не пропускающими света. Разыскивая беглецов, преследователи прислоняются к этим одеялам, беснуются и вопят так, что кровь стынет в жилах. Но они — куперовские индейцы, а потому одеял, конечно, не замечают и вскоре уходят, обманутые в своих ожиданиях. Алиса падает на колени, чтобы вознести благодарственную молитву за избавление. В пещере, несомненно, должна была царить довольно-таки непроницаемая темнота, но, если верить Куперу, темнота эта мало чем отличалась от света дня и не помешала увидеть, в частности, такие вот милые подробности:

«И Хейворд, и более сдержанная Кора с глубоким сочувствием взирали на это невольное движение благодарного чувства, а первый втайне подумал, что никогда еще благочестие не облекалось в столь прелестный образ, как тот, который оно обрело сейчас в юном облике Алисы. Ее глаза сияли блеском умиленной благодарности, румянец ее красы вновь получил приют на ее ланитах, и вся ее душа, казалось, с нетерпением жаждала излить свое благодарение посредством выразительных черт юного лица. Но когда ее губы уже шевельнулись, слова, готовые с них сорваться, вдруг замерли, словно скованные хладом нового и внезапного недуга. Цветущий румянец сменился бледностью смерти, ее кроткие, полные нежности глаза оледенели и словно сузились от ужаса, а те руки, которые она, сложив ладони, вознесла к небесам, опустились горизонтально перед ней в судорожном движении указывая пальцами вперед».

Это — пример поразительной неточности наблюдений. Хейворд и более сдержанная Кора в темноте и половины всего этого увидеть никак не могли.

Я хотел бы, чтобы вы обратили внимание на некоторые детали этого шедевра, которые заслуживают особого разбора.

«Невольное» — это излишество и, следовательно, нарушение правила 14. Движение всякого чувства всегда невольно, если оно искренне, и определяющий эпитет тут не нужен. Определяющий эпитет нужен, только если выражение чувства нарочито или притворно.

«Втайне» — тоже излишество, ибо Хейворд думает не вслух, но про себя, а то, что человек только подумал, для других, естественно, остается тайной.

Я не одобряю выражения «получить приют», когда речь идет о появлении румянца. Никто не может дать приют румянцу. Румянец — это не отложение, осаждающееся на поверхности, он появляется изнутри.

Не могу я одобрить и слова «новый». Если бы Алиса страдала прежде каким-нибудь недугом, теперешний с полным правом можно было бы в отличие от старого назвать «новым недугом»; но никакого старого недуга у нее до описываемого момента не было — никакого, кроме этого, — а потому безмолвная ссылка на предыдущий, старый недуг ничем не оправдана и только сбивает читателя с толку.

Не совсем мне нравится и фраза: «…а те руки, которые она, сложив ладони, вознесла к небу…» Она словно бы подразумевает, что у Алисы были еще и другие руки — какие-то другие, которые она на минуту убрала в ящик, чтобы удобнее было поднять к небу первые руки. Но это неправда, у нее была всего одна пара рук. И фраза эта в высшей степени двусмысленна.

Зато мне нравится, как Алиса протягивает эти руки перед собой и тычет пальцами. По-моему, это очень эффектно. И было бы еще эффектнее, если бы более сдержанная Кора проделала то же самое.

Куперовский индеец, которого умыли, — создание довольно жалкое и заурядное: впечатление производит только куперовский индеец в полной своей раскраске. Лишние слова Купера — это его раскраска, его перья, его томагавк, его боевой клич.

На двух третях страницы, упомянутой в одной из прежних моих лекций, где Купер ухитрился совершить 114 литературных погрешностей из 115 возможных, он предстает перед нами в полной своей красе.

В следующем отрывке курсивом отмечены нарушения правила 14:

«В одну минуту он был вновь привязан к дереву, беспомощная жертва любых оскорблений и надругательств, какие могли бы ему угрожать. Все теперь столь торопились приблизить предстоящее, что никем не было сказано ни слова. Хворост тотчас запалили, огонь запылал, и воцарилось жадное ожидание конца. Гуроны вовсе не намеревались обречь жизнь своей жертвы на полную гибель посредством смерти в огне. Они предполагали только подвергнуть его телесную стойкость жесточайшим испытаниям, исключая это последнее. В завершение они непременно собирались унести его скальп к себе в селение, но прежде хотели сломить его твердость и превратить в подобие страдальца, стенающего о пощаде. Вот почему куча хвороста и сухих веток была уложена на надлежащем, расстоянии, то есть на том, на котором жар хотя вскоре и станет невыносимым, но не обязательно убийственным. Однако, как часто бывает в подобных случаях, расстояние рассчитали неверно, и пламя взметнуло свои раздвоенные языки в таком близком соседстве с лицом пленника, которое в следующую минуту принесло бы ему смерть, если бы Хетти, схватив палку, не прорвалась бы сквозь толпу и не разметала бы пылающую кучу в десятке разных направлений. Много рук уже взметнулось, чтобы бросить непрошеную заступницу на землю, но вожди помешали расправе, напомнив своим раздраженным соплеменникам о состоянии ее рассудка. Сама Хетти не сознавала опасности, которой подвергалась, но, совершив этот смелый поступок, стояла, глядя с суровым негодованием по сторонам, словно порицая толпу уставившихся на нее с вниманием дикарей за их жестокость.

— Да благословит тебя бог, милая моя сестра, за это смелое, самоотверженное деяние! — пробормотала Джудит, которая сама настолько обессилела от волнения и страха, что не могла вмешаться. — Само небо подвигло тебя на этот милосердный поступок».