– Люблю нестандартные речи! – прошептал Волошину сидевший рядом капитан в летней форменной рубашке с короткими рукавами, фамилии его Волошин не знал, поэтому не стал отвечать.

Генерал вкратце, привычно покхекхекав в кулак, рассказал, в чем дело и что случилось с «хорошим человеком», закончил свою речь знакомой всем фразой:

– У нас мало времени.

– Хотел бы я видеть человека, у которого много времени, – сказал Волошину сосед-капитан. Волошин опять промолчал – капитан начал его раздражать.

Вообще Волошин, как и многие люди, обладал способностью отгораживаться от назойливых коллег и просто докучливых людей, стремящихся заглянуть в чужую замочную скважину, мог сидеть в своем узком, неудобном, но зато совершенно непроницаемом коконе сколько угодно, он и сейчас готов был забраться в кокон, чтобы отгородиться от капитана.

– Скажите, г-госп… товарищ генерал, а этот хороший человек, бизнесмен этот, знает, что мы собираемся ему помочь? – спросил Родин. Он до сих пор не определился, как ему во время господ и сударей? обращаться к начальству – «господин генерал» или «товарищ генерал», – хотя в милиции все обращались друг к другу по-старому, звали товарищами и сержантов, и генералов, независимо от чина. На господ никто не претендовал, но уже прослышали, что кое-где обращаются друг к другу не иначе как господа, – правда, пока без «вашего превосходительства». «Ваше превосходительство» – это еще впереди. И вообще, многое еще впереди…

– Нет, не знает, – ответил Зверев.

– А не может случиться так, что наши действия с этим бизнесменом окажутся, говоря современным языком, неадекватными? – Родин как в зеркало глядел – видать, уже сталкивался близко с бизнесменами, с разбоем и похищениями, – собственно, это была его работа – и мог просчитать нечто такое, что не просчитывали другие.

– Может случиться такое, но этого надо избежать, – сказал Зверев. – Думаю, способ, как это сделать, мы найдем. Итак, на всю операцию отведено два дня, третьего дня нет, ребенок может быть убит. Управимся в один день – будет еще лучше.

– Мы предполагаем, Бог располагает, г-госп… товарищ, генерал, – сказал Родин. Только сейчас Волошин понял, что перед словом «товарищ» Родин делает приставку «г-госп…» специально, словно бы насмехаясь над временем, в котором они жили, над так называемыми демократами, над сумятицей и великим дележом и, естественно, над самим генералом. – Главное сейчас – иметь побольше информации.

– Верно. И поменьше утечки ее, – согласился генерал. – Полный пакет информации будет иметь только узкая группа… Из числа собравшихся… – Зверев снова обвел глазами всех, кто находился в мрачноватом, словно бы пропитанном духом прежних времен, кабинете, – из числа собравшихся – я, майор Родин и майор Волошин. Остальные будут иметь информацию, касающуюся только их участка.

20 сентября, среда, 11 час. 50 мин.

Параллельно с совещанием у Зверева в другом ведомстве – на Лубянке у генерала Иванова – также шло совещание. По тому же поводу. Оба совещания совпали минута в минуту.

20 сентября, среда, 11 час. 55 мин.

Деверь достал из-под дивана модный чемоданчик-кейс с железной аккуратной пластинкой «хитачи», прикнопленной к гофрированному боку чемоданчика, аккуратно, едва дыша, чтобы не повредить, извлек оттуда большую черную видеокамеру с широким хрустальным зраком, раструбом видоискателя и множеством кнопок на панели. Вставил в паз батарею питания – черный матовый кирпичик, – словно бы патронный рожок вогнал в автомат, – пробурчал, ни к кому не обращаясь:

– Чтобы этой чертовой техникой пользоваться, надо специальное образование иметь… Окончить какой-нибудь операторский факультет с электронным уклоном. Либо этот самый… ВГИК.

Клоп не выдержал, «подмазал» начальство – очень уж ему захотелось сказать Деверю что-нибудь приятное:

– Но голова-то у тебя варит, как будто ты этот ВГИК два раза окончил, – со всеми кнопками справляешься.

– Да только не всегда справляюсь так, как надо, – проворчал Деверь, навел глубокий, таинственно посвечивающий фиолетовым светом зрак на Клопа, скомандовал: – А ну, замри!

Клоп замер, Деверь нажал на кнопку спуска, послышался ровный тихий звук, и Деверь недовольно покачал головой, глядя в раструб искателя:

– Ну и рожа у тебя, Клоп!

– И чем же она тебе не нравится?

– Да кирпича просит. Больно непотребная.

– А-а, – миролюбиво протянул Клоп. – Она у всех нас кирпича просит. У всех такая. Без исключения, – Клоп выразительно глянул на Деверя, помотал перед собой рукою, скорчил физиономию объективу, высунул толстый, с белым нездоровым налетом язык и замолчал.

– Ты не молчи, Клоп, ты говори… Поговори со мной, например. Расскажи что-нибудь интересное. Я уже съемку делаю.

– А что говорить-то, когда нечего говорить, а что говорить-то, когда нечего говорить, а что говорить-то, когда нечего говорить… – длинно и нудно завел Клоп.

Где-то когда-то он слышал такую присказку – то ли с экрана телевизора схватил, то ли по радио, сейчас присказка очень кстати пригодилась ему. Клоп был доволен этим обстоятельством – он хоть и не Деверь, который способен управляться с тридцатью кнопками видеокамеры – кнопок действительно насыпано больше, чем пуговиц на деке баяна, – но тоже показал, что и скроен ладно, и шит не по-банному.

– Все, хватит, – недовольно проговорил Деверь. – Разболтался!

– Но ты же просил!

– Хотя бы стихотворение какое-нибудь прочитал. Пушкина, например. А то завел какую-то молитву. Лабуда.

– Пушкина я не помню.

– Тогда этого самого… Рассола Гамзатова.

– О таком я вообще не слышал.

– Интеллектуал! Вумный, как вутка! – Деверь отмотал пленку назад, ткнул пальцем в оранжевую кнопку, и из резинового раструба видоискателя полился ровный сильный свет. Приник к раструбу. – М-да, Клоп, рожа у тебя все-таки… М-да. Показательная. Не дай бог, вечером в подъезде встретить. На, посмотри! – он откинулся от раструба, кивком показал, куда надо смотреть.

Клоп тщательно отер большой крапчатой рукой рот, будто собирался отведать чего-нибудь вкусного либо уже отведал, аккуратно, боясь прищуренным, враз заслезившимся глазом раздавить камеру, приник к раструбу, промычал что-то восхищенное в отличие от Деверя, он, видимо, понравился себе, проговорил удовлетворенно, хотя и с некоторыми виноватыми нотками в голосе:

– Ну и что рожа? Рожа как рожа, самый раз для конца двадцатого века.

– Ого, как высоко засадил! Круто. Ты что, газетку в туалете прочитал? Последний номер? Все, хватит кино про себя смотреть, давай снимать кино про других! – Деверь отобрал у Клопа камеру, навел объектив на сгорбленного молчаливого Костика. – Эй, парень! Изобрази улыбку!

Костик отвернулся от видеокамеры, плечи у него приподнялись, по-птичьи мелко задергались, изо рта вырвался тонкий захлебывающийся звук.

– Не хочешь – не надо, – сказал ему Деверь. Он продолжал снимать Костика и в таком состоянии – снимал его надломленную, смятую, словно бы сбитую влет дробью, фигуру, скулящее мокрое лицо, предметы, которые находились рядом с ним. Глядя на Костика, любой мог бы заплакать.

Деверь должен был снять Костика на кассету, но не знал, какого Костика лучше запечатлеть – захлебывающегося плачем, в слезах, или же смеющегося, радостного, с большим тульским пряником в руке, измазанного вареньем, или какого-нибудь еще, просящего, ждущего, когда папа и мама освободят его, – у каждой из этих подач были свои плюсы и свои минусы, поэтому Деверь снимал Костика, совершенно не представляя, войдут эти кадры в «фильм» или нет.

Вечером он должен был сдать пленку человеку, который приедет за ней специально, – утром смонтированный «фильм» будет передан Белозерцеву в обмен на сумку с долларами. Деверь, конечно же, прикидывал, каким должен быть этот «фильм», какой Костик поставит Белозерцева на колени – плачущий или смеющийся, но пока ничего путного не придумал, продолжал снимать плач Костика, морщился от тупой тяжести внутри, от собственного дыхания, отдающего водочным пополам с рыбой запахом, ощущал, как у него на шее дергается тонкая непокорная жилка.