Как она и рассчитывала, илыклык был пуст – не так уж много времени заняла ее проделка, не успел никто из знатных парильщиц перегреться на горячем камне и пожелать отдохнуть в относительной прохладе «холодного зала», у освежающего фонтанчика. Занавеска, отделяющая проход в харарет, отлично приглушает звуки, она очень плотная – не столько для того, чтобы удержать пар внутри, сколько для того, чтобы не позволить ему прорваться наружу и нагреть илыклык. Вот и замечательно.
Только разложив халат хасеки на специально предназначенном для него мраморном столике, Кюджюкбиркус позволила себе облегченно выдохнуть и поняла, что все это время почти не дышала. Нехорошо – перчатка должна быть бесстрастна. К тому же лицо… о, иблис! Как она могла забыть про накрашенное лицо?! Ей повезло, что все так заняты подготовкой к празднику и внутренние коридоры почти пусты, – за время своего бегства она не попалась на глаза никому, кроме юного недотепы-евнуха! А если бы вдруг? Хороша бы она была, случись ей навстречу кто из старших женщин! Или опытных евнухов! Или даже сама валиде! Страшно даже представить себе! Ничтожная гедиклис с лицом хасеки Кёсем – и она полагала, что останется незамеченной?! О Аллах, воистину если ты хочешь кого покарать, то лишаешь разума!
Приподнявшись на цыпочки, Кюджюкбиркус легла грудью на каменный бортик и опустила накрашенное лицо в воду. Иногда быть маленькой птичкой все же удобно – старшим женщинам наверняка пришлось бы для этого склоняться над фонтанчиком в три погибели, Кюджюкбиркус же надобно было лишь самую чуточку наклониться. Энергично растирая лицо руками, Кюджюкбиркус быстро смыла предательскую краску. Брови, губы, белила – все прочь! Хорошо, что в качестве белил взяла чистую рисовую пудру, совсем без масла, а то вообще не удалось бы отмыть, размазались бы только. Масляные надо оттирать, а не отмывать, но о ненужной тряпке Кюджюкбиркус заранее не подумала. Ну и ладно, невелика беда, что не подумала, пудра и так легко смывается.
Покончив с умыванием, Кюджюкбиркус растрепала тщательно уложенную прическу, потом пригладила кое-как мокрой ладошкой, чтобы и следа не осталось, пусть лучше примут за неумелую распустеху. Успела вовремя – из-за занавески, прикрывающей проход в харарет, раздались приближающиеся голоса и характерный тройной перестук банных сандалий – кто-то из привилегированных старших женщин спешил покинуть горячий зал парильни и отдохнуть в прохладном илыклыке. Может, кто из кадинэ, а может, и сама валиде, вон как сандалии грохочут мощно и размеренно. У подпорок-гедиклис стучат пожиже и посуетливей – ну так на то они и подпорки!
Кюджюкбиркус метнулась к выходу – как была босиком, хорошо, что в последний миг таки не забыла прихватить собственные туфли. Натянула их уже в коридоре, пробежала до низенькой скамеечки, на которой еще совсем недавно готовила косметические притирания, выполняя задание строгой калфа. Опустилась на колени, пошарила рукой в темноте под скамейкой – не пропало ли чего из спрятанного там?
Нет, ничего не пропало, все на месте. И мисочка с жирной сажей, и кусок мягкой охры, и коробочка тончайшей рисовой пудры, и перетертая ягодная масса в толстостенной банке из слабообожженной рыхлой глины (в такой банке ягоды долго не скисают при самой жуткой жаре, если, конечно, следить, чтобы глина всегда была влажной), и пиала с остатками желтоватого масла – основы для большинства красок, наносимых на тело (его добавляют обязательно, иначе кожа быстро высохнет и покроется морщинами, как у старухи). И, конечно же, медная ступка с каменным пестиком – самая большая ценность, пропажу которой нерадивой ученице было бы сложно объяснить. Но Аллах миловал, богиня уберегла.
Кюджюкбиркус села на скамейку, расставив в положенном порядке перед собой миски и баночки, склонилась над ступкой и усердно захрустела перетираемыми жжеными скорлупками грецкого ореха.
И окончательно успокоилась, ибо теперь, что бы кому бы ни сказала Фатима – а доказательств у нее никаких, – ее слово против слова самой Кюджюкбиркус. Ничего не знаю, ничего не видела, сижу вот, тружусь в поте лица, урок выполняю. А Фатиме, наверное, затылок солнцем напекло, вот и мерещится всякое. И подружкам ее тоже. Да и не станет Фатима жаловаться, особенно если подумает хотя бы немножко. Не настолько же она глупа все-таки! Ведь тогда придется объяснять, а что она сама делала на том балкончике в неурочное время? И еще вопрос, кого после таких объяснений больше накажут.
* * *
Кюджюкбиркус всегда знала, что она особенная, даже еще когда была Шветстри. Ну, может быть, и не самая лучшая, гордыня вредит хорошей перчатке, но уж особенная, это точно. Быть перчаткой многорукой богини – и само по себе честь высокая, тетя Джаннат позаботилась о том, чтобы маленькая Шветстри крепко-накрепко это усвоила и преисполнилась благодарности судьбе. Тяжело колесо сансары, много в нем спиц, и каждая пронзает чью-то жизнь, пришпиливая ее к ободу мироздания. Кого-то удачно, кого-то не очень. Кюджюкбиркус вот повезло – давно еще, при рождении, ведь далеко не каждую нежеланную дочь кладут на ступени храма Кали, той, что обрывает жизни и разрушает людьми сотворенное. Ну разве что мать и сама из тайных служительниц-перчаток, тогда да, тогда нет для ее дочери, пусть и желанной, иной судьбы, а мужу – если есть таковой – будет сказано, что ребенок родился мертвым. Он вряд ли особо расстроится – мужчины и сыновей-то замечать начинают, лишь когда с ними становится возможным попрактиковаться в стрельбе из лука или кулачном бою. Дочери же для них вообще обуза, лишняя нахлебница, умерла так умерла. Всем же лучше.
Да, такое тоже вполне могло быть, и это только подтверждало особенность и избранность Кюджюкбиркус. Не просто случайная перчатка, а потомственная служительница из тайной касты! Конечно же, наверняка именно так все и было и ее судьба предопределилась задолго до рождения. Как и судьба ее матери, которую она никогда не видела, и судьба той, которая родила ее мать. И так далее до начала времен, ведь «руки Кали» никогда сами не воспитывают своих дочерей. Их отдают в другие храмы, другие семьи, часто даже в другие касты, – но рядом всегда будет женщина из посвященных, которая приглядит и научит всему, что необходимо знать и уметь.
По мере взросления Шветстри получала немало подтверждений своей избранности перед глазами богини, но окончательно убедилась, когда попала в благословенный Дар-ас-Саадет. Дом Счастья, иначе и не назовешь! Будь трижды по тридцать три раза благословенна жадность папы-Ритабана! И да вовек не потеряют зоркости глаза шустрого торговца живым товаром Пурушоттама, – вот уж действительно «лучший человек», сумевший разглядеть истинное сокровище на обочине грязной дороги, ведущей прочь из Калькутты! Той самой обочине, на которой остановил свой маленький караван папа-Рит, утомленный гашишем и скаредностью столичных жителей.
То, разумеется, была воля богини. Ну и Аллаха, конечно же, – а хорошая перчатка не противоречит и не ропщет, особенно против богов, она счастлива быть покорной им обоим. Вот и Шветстри не роптала. Как только узнала, что папа-Рит продал ее торговцу из Великой Порты, она сразу же засмеялась и в пляс пустилась. И возрадовался такой удачной покупке торговец, не любивший женских слез, но привыкший терпеть их как неизбежное зло. И возрадовался папа-Рит, выторговавший у размягченного радостью торговца лишнюю монетку, на которую не особо рассчитывал. И возрадовалась тетя Джаннат – хорошо обучила воспитанницу, не стыдно перед богиней.
Сама Шветстри тоже возрадовалась, но уже позже. Когда увидела свой тюфяк в предназначенной для купленных рабынь просторной комнате караван-сарая. Увидела и пощупала – мягкий! Недавно выколоченный! Набитый душистыми травами, предохраняющими от насекомых! И все это богатство – ей одной, и ни с кем не надо делиться! Роскошь невиданная! Особенно в сравнении с малым участком циновки в ногах папы-Рита, где Шветстри было определено место для сна с тех самых пор, как глотатель огня, блистательный Прабхакара, решил, что Шветстри слишком взрослая для того, чтобы ночами греть камни мостовой рядом с приемной матерью, в то время как циновка самого Прабхакары остается холодной. Прабхакара был стар и ужасен на вид, и от него плохо пахло. Но Шветстри, будучи покорной перчаткой, не возражала ему – а вдруг его воля согласна с волей богини? Ну, во всяком случае, возражала не слишком активно и со всем возможным почтительным уважением. Хотя и громко. Во всем остальном же всецело положилась на волю богини – и не прогадала.
