Те балы, о которых вспоминала мать, ее не привлекали; этикет высшего круга казался ей скучным, замораживающим. Присутствие высокопоставленных особ, эти дамы с шифром, эти матери, наблюдающие в лорнеты за своей молодежью, постоянная настороженность, чтобы не сделать "faux pas"*, вся официальность - должны были, казалось ей, наводить тоску и лишать сладкого яда эти вальсы и pas de quatre**, несмотря на всю изысканность среды и обстановки.
Но здесь, в этой зале, не было ни эксцентричности, ни этикета, а только распущенность; здесь слишком остро не хватало изящества. Мужчины уже слишком мало были похожи на салонных львов. Женщины - расфуфыренные и развязные жирные еврейки из nouveaux riche'ek*** и пролетарские девицы, державшие носки вместе и пятки в стороны, а толстые руки сжатыми в кулачки. Короткие юбки открывали неуклюжие колени, губы у всех ярко размалеваны, безвкусица в одежде, ублюжество манер, визгливый беззастенчивый хохот, запах пота и дешевых духов, красные бутоньерки и обилие партзначков - все это действовало удручающе. Это было уже совсем не то, чего бы ей хотелось!
* Бестактность (франц.)
** Падекатры (франц.)
*** Нуворишек, то есть новых богатеек {франц.); здесь французкое слово получило русское окончание и слегка изменило смысл - "ну, воришки""
Замечал или не замечал Геня все это убожество? Он, правда, шепнул ей:
- Моя Леночка лучше всех.
А в общем, был весел и чувствовал себя, по-видимому, в родной стихии. Веселостью своей он в какой-то мере выказывал безразличие к тому, что произошло час назад между ними, и это оскорбляло ее в самых тонких чувствах.
Пришлось встать, когда пили за товарища Сталина.
С опущенными глазами, стараясь ничем не выразить кипевшего в ней негодования, она выпила за изверга, а Геня в каком-то глупом восторге еще повторял слова тоста!
Он опрокидывал рюмку за рюмкой и подливал ей, требуя, чтобы она выпила непременно до дна, и это было досадно и скучно. Видя, что он становится все развязнее и развязнее, она пыталась удерживать его:
- Геня, не пейте больше! Геня, довольно! - И обрадовалась, когда начались танцы.
Однако после нескольких фокстротов он потащил ее в буфет, где опять спросил портвейна. Усаживая ее, он как будто случайно коснулся ее груди, а наливая ей вино, почти обнял ее.
- Геня, ведите себя прилично, или я тотчас уеду домой, - сказала она, окидывая его недружелюбным взглядом. - Помните золотое правило: джентльмен может пить, но не может быть пьян.
Геня, разумеется, стал уверять, что он не пьян, совсем не пьян.
Не было вальса с веселыми выкриками "A une colonne!"* и "Valse generate!"**. Эти команды были ей знакомы еще по детским балам. Не было танго, которое ей не пришлось танцевать еще ни разу в жизни, только тустеп и фокстрот, которые танцевали, безобразно прижимаясь друг к другу и покачиваясь из стороны в сторону.
- Ты чего это, Геня, не знакомишь нас со своей девушкой? Себе приберегаешь? Пошли теперь со мной, гражданочка. Я этак в обнимку, услышала она вдруг заплетающийся голос и, обернувшись, увидела пьяную красную физиономию и распахнутую на волосатой груди рубашку.
- Благодарю. Я с незнакомыми не танцую, - сдерживая негодование, ответила Леля и уцепилась за Геню.
- Что вы, Леночка, мы тут все знакомы! Это наш завхоз, отличный парень. Пройдитесь с ним, а я сбегаю в буфет вам за шоколадкой.
- Нет, Геня. Я вас прошу проводить меня домой. Я очень устала, меня ждет мама, а вы можете снова вернуться и танцевать хоть до утра. - И так как завхоз уже ретировался, прибавила: - Я не желаю танцевать с подобным типом: он едва на ногах держится, разве вы не видите? Нет, Геня: вы сначала проводите меня, а потом пройдете в буфет.
Он повиновался ее повелительному тону, но как только они оказались в такси, он, словно изголодавшись по ней, схватил ее в объятия, ощупывая жадными руками ее маленькие груди, которые ей не приходилось стягивать бюстгальтером, так они были миниатюрны.
- Геня, Геня, qu'est-ce que vous faites! Ca ne va pas!*** - прошептала она, забывая, что он не понимает по-французки, и отстраняя его; но он сжал ее еще сильнее.
* "В одну колонну!" (франц.)
** "Танцуют все!" {франц.)
*** Что вы делаете! Не нужно! (франц.)
- Вы только не вздумайте прогонять меня! Я еще не успел на вас порадоваться, посмако-вать. Обещайте, что ваша любовь у меня останется, что бы ни случилось, - бормотал он заплетающимся языком.
- Геня, перестаньте! Мы не одни. Потом поговорим.
- Нет, теперь, а то я ночь не буду спать. Вчера, Леночка... вчера... у меня был неприятный день... Мне это тяжело, честное ленинское! Уж этот мне Шерлок Холмс! Ему охота по службе выдвинуться, а я тут при чем? Я вообще-то, честно, люблю вас... Вы - милашка такая! Только зря вы мне вашего пажа подставили...
- Что? Что?! - в ужасе вскрикнула Леля.
- А вы обещайте, что не разлюбите! - продолжал бормотать Геня. - Ну да, может быть, они не узнают... Я вас спрашиваю: где тут моя вина? Я сам пострадавший - помешали моему счастью с девушкой... Я вас спрашиваю... У меня любовь, а они лезут - Дашкова им подавай...
Геня совсем раскис и, свернувшись клубком, соскользнул, словно куль, к ее ногам.
Шофер в эту как раз минуту затормозил перед домом Лели.
- Ну, девушка, кавалер ваш, видать, совсем размокропогодился! Как нам теперь быть с ним? В отрезвиловку, что ли, доставить?
Но Леля, вся заледенев, не понимала, о чем он говорит.
- Господи, Господи! Что же это! - повторяла она, хватаясь за голову.
- Да ничего, протрезвится! А вот кто мне теперь платить будет? Есть ли у вас деньги, девушка?
Сообразив наконец, о чем говорит шофер, Леля стала растерянно шарить у себя в сумочке и в карманах, где, к счастью, неожиданно отыскала то, что было нужно. Протянув деньги шоферу, она назвала адрес Гени, а сама бросилась к подъезду, словно убегая от погони.
- Боже! Боже! - слетало с ее холодных губ.
Глава тридцать третья
Накануне первого мая, сразу после работы - утренняя смена кончалась в три часа, Олег помчался на вокзал, в восторге от мысли, что может провести дома двое с половиной суток. Он и Маркиза взял с собой.
В Ленинграде, выскочив с собакой на ходу из трамвая, он забежал в гастроном на углу купить Асе и Славчику по пирожному.
