Голос девочки дрожит, и он клянётся, что может слышать, как она «стекает» по двери, прижавшись к холодной поверхности лбом. Кастеллан упирается в согнутые колени, сжимает челюсть, чтобы не завопить во всё горло о том, как ему не хватает девушки под боком, той самой, тёплой, с кофейной гущей длинных завитых волос и горящим взглядом ярчайших на свете изумрудов, которых и в шахте не найти. А ещё с её невероятно бледной алебастровой кожей, такой хрупкой, как фарфор. Прикоснись, и трещины – оставленные им метки – разойдутся, разбив напрочь сосуд. Но он каждый раз собирал её по кусочкам, восстанавливал полную картину, заставлял её широко и искренне улыбаться, позволял прекрасному смеху наполнить его до краёв, чтобы потом чувствовать, как в груди крохотное сердечко бьётся птицей в клетке, желая выскочить к Элизабет в руки.

А что сейчас? Сейчас всё, на что он способен, это жалкие слёзы, всхлипы и крик, истошный, раздирающий глотку, а ещё персональная боль вшитая в каждый сантиметр кожи. И память, не стираемая ластиком, не замазываемая корректором, память, которая всегда будет преследовать его, зажигать огонь в груди. И в голове парня в какой-то момент прекращает биться бесполезная ненависть, она перерождается в невероятных размеров гнев, который он желает обрушить на виновных. Боги не имеют права решать судьбы своих детей, не имеют права отбирать их жизнь только за то, что сами ошиблись. Боги не достойны, ведь считают, что могут исправить ошибку одним ударом, одним стечением обстоятельств, вот только исправив ошибку, они порождают другую. И Лука Кастеллан клянётся самому себе, что покажет им, какую ошибку они сделали, оставив его в живых.