Сегодня я повел семью в огромный строящийся дворец ***. Названия его я не говорю, иначе все отправились бы туда, чтобы все увидеть своими глазами, а я умер бы со стыда. Однако не будем торопить события, а поговорим-ка лучше о художнике Марио, которого еще несколько часов назад я считал своим другом.

Этот бородач, известный как карикатурист, на самом деле один из самых отменных в Италии художников, пишущих фрески. Вернее, он таковым был. Сейчас же этот скверный тип потерял в моих глазах всякую ценность, и я даже не доверил бы ему побелку своей кухни.

А вы, любимые читатели, должны поверить, что раз Джованнино столь суров к бородатому рисовальщику фресок, у него на это есть веские основания. Я знаком с Джованнино с рождения и знаю, что, хотя он толстый и вспыльчивый, у него мягкое сердце.

Дело в том, что несколько месяцев назад я отправился в строящийся дворец*** посмотреть на грандиозные фрески, которые, говорили, тот тип создавал в зале чести вышеуказанного здания. Я застал художника за работой над картоном: речь шла об одной торжественной аллегорической композиции с господами и госпожами, лишенными одежды, но имеющими большую значимость. Нечто солидное, написанное уверенной рукой.

Мы поздоровались, и я напомнил ему об одном старинном обещании.

— А как же мой портрет, когда ты его напишешь?

Злодей поставил на мольберт кусок картона и начал над ним трудиться при помощи угля:

— Стой там… Я тебя набросаю углем, а дома нарисую тебя сангиной. Будь серьезным: ты, когда смеешься, похож на идиота.

Несколько минут, и серьезный-серьезный Джованнино смотрел на меня с кусочка картона. Я ушел довольный.

Вот и все: сегодня я отправился со своей семьей посмотреть фрески, которые уже, наверное, были готовы. Как только мы остановились перед большой стеной, на которой переливались гармоничные цвета, я услышал голосок Альбертино:

— Папуйя бац-бац мяу-мяу синьоина баица, папуйя бес станов, синьоина бес станов, сматъи, сматъи.

Перевести эту речь было невозможно. Может быть, что-нибудь пришло бы на ум, если бы я изучил фреску, на которую Альбертино торжественно указывал пальцем.

«Сматъи, сматъи» означает «смотри, смотри», и это не могло иметь никакого особого отношения к вышеупомянутой фреске. Поэтому необходимо было перейти к сути дела и начать, например, с «синьоины», вернее, «синьорины», которая два раза упоминалась в монологе: первый раз, потому что боялась кота («синьоина баица мяу-мяу»), затем — потому что она была без штанов («синьоина бес станов»: то есть «синьорина без штанов»).

И в самом деле, в центре аллегории находилась абсолютно голая синьорина, на которую взволнованно смотрела зверюга на четырех лапах, которая и могла быть котом, упомянутым Альбертино.

Потом я отыскал и «папуйю», который не просто был без штанов («папуйя бес станов»), но и бил кота («бац-бац мяу-мяу»), которого боялась синьорина. Итак, перед обнаженной девушкой стоял обнаженный мужчина, который копьем колол шкуру зверюги. Я удивился: почему же Альбертино говорил о «папуйе»?

Тогда я посмотрел, как следует: обнаженным мужчиной (Прогресс), который колол зверя (Варварство), чтобы открыть путь даме (Цивилизации), был я.

Подлый бородатый художник должен был дать лицо Прогрессу, и дал мое, так как он четко нарисовал его в тот день углем.

И если уж для изображения Прогресса он выбрал меня, то мог бы подумать и о моей чести. То обстоятельство, что Прогресс ходил абсолютно голым, принесло мне большие неприятности.

— Ты бы мог хотя бы надеть трусы! — с отвращением заметила прелестная хранительница моего гардероба.

Я даже не успел объяснить, что Прогресс в трусах был бы еще смешнее:

— А это что за голая женщина рядом с тобой?

— Цивилизация, — объяснил я.

— Грязная развратница, — заявила она. — Оба вы подлецы!

Вместе с нами была синьора Камилла, наша соседка по дому. Синьора Камилла вслух заметила:

— Неплохо устроились, однако. Кто бы мог подумать?!

— Синьора!.. — возмущенно прервала ее создательница Альбертино. — Что бы вы ответили, если бы я такое сказала о вашем муже?

— Мой муж не разгуливает нагишом по фрескам.

Тем временем Альбертино, гордый своим открытием, делал хорошую рекламу отцовской доблести. Всем входящим в зал людям он показывал сначала Прогресс, потом меня и кричал:

— Папуйя бац-бац мяу-мяу. Папуйя бес станов!

— Очень похож! — восклицали люди. — Великий художник этот Марио!

Дома я обнаружил большой пакет: это был мой портрет, выполненный сангиной.

— Кто это? — спросила создательница Альбертино, внимательно рассмотрев портрет. — Похож на доктора Броджетто. Только очков ему не хватает.

— Это маёзенсик! («это мороженщик») — объявил Альбертино.