В один из воскресных дней, когда я был дома, принц со всей своей свитой, предупредивши меня заранее, приехал представиться моему отцу, и все они пили у нас чай, при этом привезли мне подарки – халат и сверток чудной на вид шелковой материи. Из этой шелковой материи сделали моему старшему брату рубашки, когда он поехал на войну, но, увы! после проливного дождя, под который он попал, будучи в кителе, шелковая материя вылиняла на него, и китель из белого обратился в зеленый и каракулевые шкурки [тоже]. После этого я был приглашен к принцу на обед, но приготовлено было все до того плохо и невкусно, что я с трудом из приличия ел невзрачные блюда. Я состоял при Мансуре до его отъезда в Бухару. На следующий год он остался в 3-м классе, я был в 4-м и потому уже не состоял при нем, хотя он все же часто приходил ко мне по старой памяти.

Маленькие пажи несли придворную службу во дворце на больших выходах, их ставили у дверей по двое, никаких обязанностей при этом не было, они должны были только стоять и держать в левой руке большую каску с белым султаном. Мундир придворный был весь обшит галунами спереди, штаны были суконные белые, поверх лакированных ботинок. Обыкновенно готовили из младшего возраста пять или шесть пар, подбирали пары по лицу, чтобы подходили друг к другу и чтобы не были уродами. Пажам этим запрещалось стричь волосы под гребенку, так как им делали прически. В корпусе был специальный парикмахер, который приходил причесывать и завивать, если это было нужно, пажей перед отправлением их во дворец, при этом волосы смачивались сахарной водой с духами. Прическа держалась несколько дней. Я был выбран в число этих пажей, но пришлось только один раз быть во дворце, и то выход был отменен, государь внезапно выехал из Петербурга на юг вследствие осложнений на Ближнем Востоке, потом началась война, а при Александре III этот наряд пажей к дверям был отменен.

С наступлением весны нервное напряжение, царившее в городе вследствие разных слухов о зверствах, чинимых турками над христианами, передалось в корпус, и мы, даже маленькие пажи, были очень возбуждены.

Пасха была ранняя – 27-го марта, встречали ее с тревогой. Я видел, как мой отец был озабочен, все говорили о возможной войне, уже много наших добровольцев находилось в Сербии и Болгарии.[37] В первых числах апреля выяснилось, что война неизбежна.

Когда мы вернулись в корпус вечером [из] Фомино в воскресенье, то на следующий же день волнение старших классов, чрезвычайно воинственно настроенных, передалось и к нам, в младший возраст, особенно когда мы узнали, что государь уехал уже на юг к границе Турции делать смотры войскам.

12-го апреля – день объявления войны – волнение наше достигло высшего предела, никто не хотел учиться, уроки сами собой как-то прекратились, нас повели в церковь, где был отслужен молебен и прочитан был манифест государя[38] об объявлении войны.

Я помню, с каким волнением я слушал слова манифеста. Когда нас привели обратно в зал, то крики «ура» и пение гимна не прекращались. Нас отпустили в отпуск до вечера следующего дня.

Главнокомандующим войсками Дунайской армии назначен был великий князь Николай Николаевич Старший, Кавказской армией – великий князь Михаил Николаевич.

Вследствие отъезда великого князя Николая Николаевича из Петербурга на моего отца возложено было исполнение обязанностей генерала инспектора кавалерии.

Мой отец и моя мать были очень встревожены – мой старший брат рвался на войну, несмотря на то что гвардию еще не мобилизовали.

7-го мая получено было первое радостное известие с войны с Кавказского фронта – взят был город Ардаган. Наш воспитатель тотчас же пришел к нам в класс и прочел телеграмму, ликование было страшное, уроки прекратились, нас повели в церковь, отслужено было молебствие, и нас отпустили в отпуск, разрешив не готовить уроков к следующему дню.

14-го мая нам прочли телеграмму о том, как Дубасов[39] и Шестаков, тогда еще совсем молодые офицеры, взорвали турецкий монитор.[40]

В это время у нас начались репетиции, занятия как-то плохо шли в голову, но я все же выдержал все репетиции и перешел в 4-й класс без переэкзаменовок.

Репетиции окончились в 20-х числах мая, нас распустили на лето. В старшем специальном классе в середине июня месяца всех произвели в офицеры.

Вскоре после возвращения домой на летние каникулы моя мать с нами, детьми, переехала на дачу в Онстопель по Балтийской железной дороге в четырех верстах от станции Веймарн. Мы прожили два года подряд на этой даче, и у меня сохранились о ней в памяти самые лучшие и дорогие воспоминания. Мы с братом очень много ходили на охоту, у него было ружье, которое ему подарили, была и собака, и он довольно удачно охотился, а я его сопровождал и учился, как надо охотиться.

Когда начался сенокос и уборка хлеба, мы с братом с раннего утра и до самого вечера принимали участие во всех сельских работах с крестьянами деревни Онстопель. У нас было много друзей среди крестьянских парней и девушек, и мы с ними проводили целые дни на работах. Я научился тогда грести сено, собирать в кучи, делать стога, жать рожь, связывать в снопы, укладывать на телеги и т. д. Меня все это очень занимало и доставляло большое удовольствие.

Конечно, среди всех этих удовольствий, мы с нетерпением каждый день ожидали газет с известиями с войны, а по субботам, когда приезжал к нам на дачу наш отец, мы отправлялись на станцию его встречать и с жадностью накидывались на него, чтобы поскорее узнать новости.

16-го июня мы узнали о переходе Дуная нашими войсками – мы ликовали. Объявлена была мобилизация гвардии, старший мой брат был в восторге. Граф Шувалов, при котором он состоял ординарцем, был назначен начальником 2-ой Гвардейской пехотной дивизии и брал его с собой. Мы с братом и сестрами были горды тем, что наш брат ехал на войну, и я очень ему завидовал.

7-го июля радостная телеграмма принесла весть о взятии прохода Шипки, но потом был ряд донесений о наших неудачах под Плевной, что нас очень встревожило.

В июле скончался большой друг всей нашей семьи Николай Васильевич Симоновский, который был и крестным отцом моего брата Николая. Это было большим горем не только для наших родителей, но и для нас, так как мы привыкли его видеть у нас почти каждый день, и он всегда нас очень баловал. Вскоре после его кончины мы узнали, что он завещал нам всем капиталы, старшим по 3 тысячи, брату Николаю 5 тысяч, а мне и сестрам – по 1000 рублей – нам казалось, что мы сделались богачами.

В августе месяце мы все переехали в город в 10-х числах, так как, во-первых, надо было снаряжать старшего брата на войну, во-вторых, 20-го августа было начало занятий в корпусе.

С театра войны вести были не радостные – под Плевной была неудача, на Балканах нас тоже теснили и не давали возможности продвинуться вперед.

22-го августа мы все провожали нашего старшего брата на войну. Он уехал с Варшавского вокзала. Хотя мне было всего 12 лет, но я страшно ему завидовал и сожалел, что не могу ехать с ним, что я еще так мал. Перед своим отъездом он снялся в боевой форме у фотографа Штейнберга на фоне густого леса и всем нам подарил по фотографии. Мне он на ней написал: «Стоя в лесу дремучем, жертвую сию фотографию шалуну Ваде!»

Проводив брата, я с братом Николаем уехал в корпус, где занятия уже начались.

25-го августа скончался большой друг нашего отца Траубенберг, он тоже состоял при великом князе Николае Николаевиче и постоянно, почти каждое утро, приходил к моему отцу пить кофе и сидел у него в кабинете. Его посещения остались у меня в памяти, так как моя мать всегда, после его ухода, отворяла все форточки. Траубенберг курил Жуков табак,[41] запах которого с трудом можно было выкурить. Моя мать всегда очень беспокоилась за отца, которому вреден был такой едкий сильный дым.