Днем, когда опять власть жары, и голова гораздо сдержаннее, когда воодушевление ночи пропадает, на стоянке накупишь копченой костром рыбы: лещей, молодую крепкую щуку, они облеплены осами, отгоняющими, в свою очередь, нечистых мух, рыбы черно-желты от копчения и решетки, потрошены, набиты травами, просолены; скрываешься у себя, пируешь. Теплоход медленно отваливает от пристани, на которой смотритель, исполнив нехитрую работу, то смотрит вслед, и взгляд этот странен или, может быть, только кажется таковым, как будто взгляд откуда-то вне времени, вне всего, то идет в свою рубку, чтоб опять дымить скверным самосадом ничком на лежаке, в дреме и в обществе неизменной лохматой псины, которая чувствует себя на вершине возможного счастья, растянувшись рядом с ним на полу, на грязной блошиной подстилке.

Плывешь, плывешь: так устроена твоя душа, то ли Россия соответствует ей, то ли она России; потому мог бы так плыть всегда, и видеть все то же, тех же людей, тот же берег, те же города, пристани, видеть свободную неизменность, постоянство, которое, без сомнения, отсвет высшего постоянства, то есть того, что будет, когда ничего не будет, тебя, твоих близких, твоей родины, вообще всех людей, борющихся век от века, не будет соперничества, врагов, ничего-ничего, только вечность, - чувствовать, как ветер выталкивает из края глаз влагу и катит ее по щекам, как хлопает плащом, как стучит по палубе пустой спичечной коробкой, шелестит страницами твоей карманной книжицы, в такт расшалившимся нервам; я люблю идти через Россию так: она вся видна, она вся тянется своим бесконечным пространством, которое само по себе есть нечто совершенно немыслимое, которое одно выше всего, что было и будет и есть. Пьешь воздух, пьешь это пространство, оно по тебе, оно тебя не травит и не пьянит, оно впору, оно дает сил и пружинит душу, и что-то поет в тебе: "свобода, свобода, свобода..."

Так, сидеть на палубе, слышать разговоры попутчиков и видеть вдали высокий берег, поворот реки, смотреть туда и слышать, как все постепенно смолкают и приближаются к огородке, чтобы лучше было видно медленно, но неуклонно приближающийся берег, вот, теплоход чуть замедляет ход, машина сбивается сначала - фук, фук, но потом начинает работать снова размеренно: фук-фук-фук-фук, теплоход поворачивает, дрожа боками, берег встает перед нами всей своей вышиной, бросает большую тень, закрывает чистое синее небо, чернит воду, которая делается таинственной, страшной, нависает еще, всей рыхлой тяжестью глины, медленно отплывает назад - и что дальше - река? воздух? отчего-то кажется, что там нет ничего, что теплоход сорвется, но не упадет в пропасть, и не полетит, но будет двигаться в свободном пространстве, где ничто не будет мешать ему, стеснять его, так думаешь, пока не выстрелит, не выстелется перед тобой опять даль, без конца даль, русская даль, услышишь приглушенный вздох изумленного иноземца - "sainte Russie"**, уставишься в бинокль, в который мало что разглядишь, только снова поворот реки, больший, чем прежний, и что же? - что же за ним?..

1998