На вкус Мэри, сказать, что Грейс — лучшая, мало: она лучшая по определению. Грейс одевается лучше всех в Форт-Пенне — но не прилагая к тому ни малейших усилий. Она самая красивая — но сама на то внимания не обращает. Она самая добрая, но взамен ничего не требует. Она все делает правильно — и постоянно заботится об этом. Если бы Холлистеру захотелось поискать в собственной жизни человека, которым бы он так же безоговорочно восхищался, ему пришлось бы вспомнить отца, но он не готов был признать, что в этом случае суждение было бы не более оправданным. На самом деле он вообще не хотел никаких сравнений: то, что ему известно об отце, — это правда, а то, что чувствует Мэри по отношению к Грейс, — это детские восторги, довольно милые, но отчасти и дешевые. Порой у Холлистера возникало искушение оборвать панегирики Мэри и посвятить ее в подробности своих взаимоотношений с Грейс, и наплевать на последствия. Но все же он сдерживался, что объяснялось возникшей потребностью каждый день прикасаться к девушке, возбуждать ее и в конечном счете обесчестить. Впрочем, он не считал, что соблазнить девственницу — значит обесчестить ее, он был слишком искушен для этого. Но эта девушка верила в свою нравственность, в силу характера, в способность держать себя в руках, а с потерей девственности все это уйдет автоматически. Он загодя извинял себя не выраженным в словах и тоже заблаговременным предупреждением, что, мол, ей следовало бы понимать, чем закончится игра. И колебания у него возникали только тогда, когда его совесть тревожил образ отца, да, собственно, совесть и была памятью об отце. Но такие моменты возникали, только когда Мэри не было рядом. Ее потрясающая кожа, цвет лица, упругость молодой груди, походка, чистота и самой натуры, и одежды, которую носит девушка, откровенная, не таящаяся потребность в нем (и потребность постоянно растущая, хотя она не отдавала себе в том отчета) — все это было на одной чаше весов, но когда он смотрел на нее, другой просто не существовало. Иногда, помимо воли, в его воображении складывались странные картины: он ничуть не помышлял оставить Эмми и детей ради Грейс, которую по-своему любил; но вот Мэри в какой-то момент может оказаться ему настолько нужна, что все остальное будет не в счет. Впрочем, это только предположение.

Со своей стороны Эмми чувствовала, конечно, что с мужем что-то происходит, но относила это на счет свалившегося на него успеха. Теперь, когда она оказалась в центре, продавцы в магазинах спрашивали ее: «Миссис Джон Холлистер? Так „Дж. X.“ — это ваш муж?» Он пересказал ей свой разговор с Броком Колдуэллом, приглашение вступить в клуб, готовность урезать долг за машину. Приятно было узнать, что студенческие братства, церковные объединения, средние школы и другие организации готовы платить Джеку по 25 долларов за лекцию. Организации, не интересовавшиеся футболом, рады были представить автора «Пилюль», новой колонки в «Часовом», которая стала в городе буквально притчей во языцех. В программах послеобеденных посиделок он фигурировал как Дж. X. (Джек Холлистер), автор колонки «Пилюли», звезда футбола, морской пехотинец — герой войны, остроумный оратор, готовый говорить на любые темы. Вел он себя скромно, как и пристало молодому человеку, звезде футбола и герою войны одновременно, он был хороший семьянин — отец двух детей, уроженец Форт-Пенна, которого цитировал журнал «Литерари дайджест», а остроумные послеобеденные беседы были не настолько утомительно-остроумны и не настолько перегружены мыслями, чтобы не пригласить его на будущий год. Он выступил в нескольких местах: на банкете в честь баскетбольной команды средней школы; на ужине в церкви, где собралась довольно разношерстная публика; на ужине в мужском клубе при церкви (в которой, выразив надежду, что преподобный извинит его, оратор употребил несколько сильных выражений); наконец, в женском клубе («видела бы меня сейчас жена!»). С баскетболистами оратор говорил на темы игры, постоянно привлекая в качестве иллюстрации стихи Грентленда Райса, опубликованные в «Нью-Йорк трибьюн»; разношерстная публика выслушала вполне домашнюю, смешную, однако же с серьезными обертонами лекцию о преимуществах семейной жизни, которая некоторых заставила согласно кивать головой, а некоторых даже украдкой взяться за руки; в мужской аудитории, наполовину церковной, наполовину светской, слово «кооперация» (из мира бизнеса) было заменено на слово «бригада» (из арсенала учеников средней школы) и признано присутствие Бога на поле боя во Франции и опора на Него со стороны храбрейших из бойцов, которые не стеснялись молиться. Оратор обнаружил, что ничего не потерял, превознося тех, кто этого заслуживает, например Марка Твена, Шекспира, Уолта Мэзона^[30] и Артура Джеймса Холлистера, сыном которого он горд быть. Джек ненавязчиво дал понять, что он великодушный и начитанный, а не просто хорошо сложенный, спортивного вида молодой человек, каким может показаться. Хороший оратор, настоящий мужчина, воспитанный и не чванный джентльмен — так его оценивали слушатели из самых разных слоев общества.

Одно из выступлений вновь свело Холлистера с Грейс.

Как-то вечером, в марте, вернувшись домой, он поделился с Эмми:

— Угадай, кто приглашает меня на встречу?

— Выкладывай, а там посмотрим.

— Платят двадцать пять долларов, но я не знаю, соглашаться или нет.

— Ну, если хочешь заняться благотворительностью… Только помни: кто думает о родных, не забудет и чужих.

— Да не о том я, брать или не брать деньги. Идти или не идти — вот вопрос.

— И кто же приглашает?

— Хотят, чтобы я выступил в школе мисс Холбрук на ежегодном обеде по поводу Дня весны.

— И ты еще думаешь? Совсем спятил? На будущий год я отправляю туда Джоан. Джек, такой шанс выпадает раз в жизни.

— Понимаешь, Эмми, отец всегда был против…

— Мой тоже. Но это наши дети, наши, а не наших отцов, и я хочу, чтобы у них в жизни было все самое лучшее. Если у нас будет возможность послать малыша в университет, это должен быть Гарвард. Гарвард, а не какой-то Лафайет. А Джоан поступит в Вассар, пусть даже для этого мне придется скрести полы.

— Ладно, можешь подниматься с колен.

— В таком случае перестань болтать о том, чтобы отказаться от 25 долларов у мисс Холбрук. Да и не только в деньгах дело. Надеюсь, ты там понравишься, а в школе есть стипендии для одаренных детей, а Джоан у нас одаренная. Нельзя бросаться такими возможностями. Я бы и сама рада пойти, но ведь, наверное, нельзя? Только для родителей учеников, верно?

— Ну да. Меня пригласила миссис Эдгар Мартиндейл. Она входит в попечительский совет.

— Ну так и делай, что она говорит. Она хочет, чтобы ты о чем-то конкретном говорил? Если нужна моя помощь, материал собрать или что еще, я готова.

— В школе хотят добыть денег, ну, и Эдгар считает, что я должен рассказать, какое это замечательное место — Форт-Пенн и как здорово, что здесь такая великолепная школа, как пансионат мисс Холбрук.

— Вот только не надо задирать нос. Павлин.

— Если еще раз назовешь меня павлином, отшлепаю.

— Что-о?! Да только попробуй, Джек Холлистер, сам увидишь, что будет.

— И что же будет?

— Возьму детей, уйду из дома и больше уж не вернусь, и ты это знаешь.

Он медленно поднял руку.

— Оставь эти дурацкие шутки, — предупредила Эмми. — Женщина, живущая с мужчиной, который ее ударил, не уважает сама себя.

— Самоуважение. Самообладание. Эх вы, женщины.

— Насчет самообладания я ничего не говорила. Это твоя забота, а моя — самоуважение. Ладно, иди умываться. У Нэнси сегодня служба.

— Странно, что ее друзья не зовут меня встретиться с ними.

— Может, Нэнси уже наизусть знает все твои выступления. Может, она сама их произносит среди своих, — засмеялась Эмми.

— Как-то я не заметил, что ты смеешься, когда я приношу чеки домой.

— Короче, бери мыло и умывайся. — Она потрепала его по спине и посмотрела вслед с любовью и признательностью.