— Боюсь, вы правы, Бетти. Больные, они как дети — кроме, возможно, самих детей.

Доктор ушел и вернулся, как и обещал, через несколько часов, сразу после десяти. Он проследовал в спальню, превратившуюся в больничную палату, поговорил с сиделкой, а когда вышел, увидел Бетти, сидящую с Броком и Эдгаром в комнате, которую называли кабинетом.

— Ей очень плохо, и пока я не вижу причин отказываться от того, что сказал раньше. По всем признакам это пневмония. Судя по всему, поражены легкие. — Он сел на стул. — Если хотите устроить консилиум, я только за, но лучше выждать день-другой. Если я не ошибся в диагнозе, то перед тем, как она пойдет на поправку, ей станет хуже, гораздо хуже, к этому надо быть готовым.

— Так как насчет сына, послать за ним?

— Пока не надо. А вот связаться с директором школы и посвятить в происходящее стоило бы. Только пусть мальчику ничего не говорит. Все указывает на пневмонию. Внезапное начало болезни. Озноб. Дыхание — я прислушался — прерывистое, затрудненное. Я дал ей чуть-чуть морфия, но при пневмонии много и нельзя.

— Грейс в жизни ничем не болела, — вставил Брок.

— Именно такие здоровые чаще всего пневмонией и заболевают. И еще раз хочу повторить, зная, что говорю с людьми разумными: перед тем как дело пойдет на поправку, ей станет хуже. Это такая болезнь, которая поражает сильных и здоровых, словно природа припасла против них особое оружие. Это напоминание о том, что в конечном счете природа всегда берет верх — если, конечно, угодно думать о природе как о враге человеческого тела. Но можно посмотреть и иначе, и тогда получится, что человеческое тело берет верх над природой. Начиная с рождения и даже до него. И именно пневмония — пример того, как тело часто побеждает природу.

— Зайти к ней можно? — спросил Брок.

— Нет смысла, Брок, она все равно спит. Говорю же, я дал ей немного морфия. Теперь давайте договоримся: Бетти великодушно предоставила Грейс свое жилье, поэтому отныне все вопросы я намерен обсуждать только с ней, как если бы она была матерью Грейс. Я готов отвечать на ваши вопросы, Брок, и решение вызывать на консультацию другого врача или нет, остается за вами. Но в любом случае я буду иметь дело только с Бетти. Все согласны? Брок? Эдгар?

Возражений не последовало.

— Ну, Бетти у нас человек опытный, она знает, что сиделкам мешать не надо. Эти две — лучшие в городе, нам с ними очень повезло, потому что в таких случаях уход — главное для пациента. Хочу, чтобы все это поняли. Вы меня знаете, я могу быть резок. На сегодня все. Провожать не надо, дверь я и сам могу открыть. Доброй ночи.

Доктор вышел. Брок первым нарушил наступившее молчание:

— Знаете, никому другому я бы не позволил так с собой говорить.

— Так и с тобой, Брок, немногие позволили бы себе так говорить. Но ничего, тебе полезно, а врач он отличный.

— Только командовать любит.

— Ну, к идеалу врачи приближаются только к семидесяти, — сказал Эдгар.

— Да, но к тому времени они, как правило, умирают, — проворчал Брок.

— Лучше он, чем те, которые уверяют, что все хорошо, солнце светит, розы цветут, — заметила Бетти.

— Так я согласен, конечно, я согласен, — кивнул Брок. — Но мне не нравится, когда со мной говорят так, что я чувствую себя рядовым, которому выговаривает видавший виды полковник преклонных лет, вроде того, что у нас был в Форте-Райли.

— Шел бы ты домой, Брок, да лег в постель, если, конечно, не собираешься здесь заночевать, — бросила Бетти.

— Что это ты заговорила, как доктор О’Брайан? — улыбнулся Брок. — У тебя это со мной не пройдет.

— Еще как пройдет. Слышал, что он сказал?

— Слышал, слышал. — Брок встал, положил ей руку на плечо и поцеловал в щеку. — Покойной ночи, ребята.

Оставшись вдвоем, Бетти и Эдгар переглянулись.

— Ты ведь не против? — спросила она.

— Ну конечно, нет.

— У нее совсем нет друзей. Я одна осталась. Она, знаешь ли, может умереть в этом доме.

— Я знаю.

— У нее тяжелая жизнь, Эдгар.

— Да, пожалуй.

— Хотя с другой стороны — нет, не сказала бы, — сама себе возразила Бетти.

— И напрасно. Если она умрет, уж точно к лучшему ничего не изменится. У нее очередное увлечение?

— Да, — кивнула Бетти. — Безнадежное.

— И кто же он?

— Настолько безнадежное, что она даже имени называть не хочет. А я рада, что не знаю.

— Отчего же? — удивился Эдгар. — Можно было бы пригласить его сюда.

— Вряд ли. Не думаю, что он бы пришел, кто бы он ни был. Впрочем, знать, кто это, я не хочу, потому что снова, как два года назад, судачить начнет прислуга. Помнишь? Когда Сидни умер, а потом Билли, и ей было так плохо? А теперь вот Роджер Бэннон. И если бы я знала, кто он, этот нынешний, то сама бы уподобилась прислуге и гадала, может, и ему не повезет.

— Ну вот. Судьба. Суеверие все это.

— Пусть так, но у прислуги другого слова нет. Судьба. Мало того, могут сказать, что это она так подействовала на Роджера Бэннона, что он сел за руль пьяный и разбился. Правда, это не обязательно судьба.

— Сидни и Билли умерли от детского паралича.

— Может, Сидни не заболел бы, если б поехал с Грейс в Кейп-Мэй, так что и тут судьба ни при чем. А Билли заболел, как только вернулся домой.

— А Грейс не заболела, да и двое других детей тоже.

— Слушай, я не пытаюсь что-то доказать. Мне вообще больше не хочется говорить на эту тему, но если бы я знала имя этого человека, оно наверняка застряло бы у меня в памяти. Тут уж ничего не поделаешь. И у тебя, кстати, тоже.

— Пожалуй.

— Анну нам тоже придется пригласить пожить у нас, — помолчав, сказала Бетти.

— Само собой.

— Эдгар, милый, а ведь тебе не нравится, что я уговорила Грейс остаться здесь.

— С чего ты взяла? Это твой долг, вы ведь подруги.

— И все равно не нравится, — упрямо повторила Бетти.

— Что ж, не буду делать вид, будто мне надоело жить в привычной обстановке. Ни с того ни с сего на нас обрушивается больной человек, две непонятные женщины в белом, девочка, ее дядя и как минимум один врач. Разве в такой обстановке не естественно было бы сказать, что с меня вполне хватает собственной семьи?

— Разумеется.

— Ну вот, я и сказал, и мне полегчало. Больше не скажу ни слова, разве что ты сделала то, что должна была сделать. Это благородный поступок, и ты заслуживаешь только уважения. А теперь, может, отправимся к себе в покои и продолжим разговор в более уютной обстановке? Завтра мне предстоит нацепить свою шапочку и красноречиво произнести сокрушительную речь по делу «Шофшталь против Пенсильванской железной дороги», там возник небольшой спор об имущественных правах. Плотовщики шум поднимут, услышав мой громоподобный глас во дворце правосудия, когда речь зайдет о межевании и тому подобном.

— Не так громко, Эдгар. Я спущусь в кухню, посмотрю, все ли в порядке, и сразу вернусь.

— Поторопись, женщина. Как ты можешь отвлекать меня своей болтовней о всяких там сковородках да кастрюлях?

— Одна нога там, другая здесь.

— Свет оставить?

— Да, так в коридоре лучше видно, если ночной сиделке вдруг понадобится спуститься.

Мартиндейлы и Брок решили не привлекать другого врача: на третий день, в среду, О’Брайан заявил, что у Грейс однозначно пневмония. Высокая температура, слабость, бред, мокрота при кашле. Дом превратился в обитель молчания и едва слышных шагов. Когда садовнику по неосторожности случилось задеть ножницами баллон с кислородом, его обругали шепотом; привычными стали ранее незнакомые звуки, вроде звяканья склянок в черной сумке доктора О’Брайана, и приглушенного звона кухонного колокольчика, и окликов посыльного из цветочного магазина с неизменной фразой «Цветы для Тейт, распишитесь здесь» — того самого, что на той же неделе произносил: «Цветы для Гренвилл, распишитесь здесь» и «Цветы для Бэннона, распишитесь здесь». И звук, который по ночам разрывал тишину дома: кашель Грейс, начинающийся с громкого прерывистого откашливания, а затем учащающийся и постепенно глохнущий.