Тогда-то Уильям Колдуэлл, оставшись наедине с женой, и сказал ей: «В общем-то Брок такой же старик, как генерал Дорфлингер».

— Генерал Дорфлингер участвовал в Гражданской войне. Ему восемьдесят, а то и больше.

— Знаю. И все же… Всего десять лет назад он женился на этой, как там ее… Он по-прежнему многим интересуется, например, биржей, банками, а во время парадов садится на лошадь. Короче, пытается сохранить молодость, этот старый генерал. А Брок — Брок для меня загадка. Он совершенно лишен честолюбия, и с этим, Эмили, не поспоришь.

— Зато у него есть его повесть.

— Ну… Ну да, верно, есть.

Повесть, которую имела в виду Эмили, представляла собой замысел, который не столько нарушал, сколько дополнял образ жизни Брока. Только человек, не жалующийся на недостаток времени и денег, может позволить себе писать историю семьи, и, случалось, Брок на три-четыре дня погружался в чтение старых писем, листал семейные библии, дневники, приходские книги, расписки, местные газеты или просто бродил по кладбищу. Все началось, когда в день рождения Вашингтона Уильям Колдуэлл сказал за завтраком:

— Джордж Вашингтон… Мой дед, а ваш, дети, прадед пожимал руку Джорджу Вашингтону. А мой прадед, ваш прапрадед, возможно, седлал ему лошадь, чистил сапоги и все такое прочее. Помню, дед говорил, что Вашингтон то ли переночевал, то ли отобедал в доме его отца, на берегу реки, там, где у дяди Бена при его жизни была ферма. Вашингтон возвращался домой после свидания с Брэддоком, генералом Брэддоком. Ну, старые люди, бывает, вспоминают о том, чего никогда не было, но на воспоминания деда обычно можно было положиться. Интересно, правда? Мы вот тут сидим, а по меньшей мере двое наших предков были знакомы с отцом страны. Общались с ним. Да, мне кажется, это интересно, и я всегда собирался более подробно заняться этой историей. Должен вам также сказать, что мой дед Элиас Колдуэлл служил в Континентальной армии, он был, правда, еще подростком, но мушкет в руках держал.

— Я никогда не слышала, чтобы ты об этом рассказывал, папа, — сказала Грейс.

— А я слышал, — возразил Брок. — Знаешь, я думаю, неплохо было бы почитать что-нибудь о тех временах. А потом написать что-то вроде повести.

— Да. Разумеется, писать надо честно. Не сглаживая острых углов, не закрывая глаза на дурные стороны. Например, Брок, мне точно известно, что и по материнской линии, и по моей в нашей семье были тори. Ты должен быть готов к разным малоприятным неожиданностям. Далее — религиозная сторона дела. Наши предки по обеим линиям всегда оставались правоверными квакерами, и Колдуэллы, насколько мне известно, были против… Наверное, только дед, коль скоро он пошел на войну, сломал эту традицию. Ведь квакеры-то, естественно, всегда выступали, да и выступают, против войны.

— Так ты не против, чтобы я занялся нашей историей?

— Ни в коей мере. Ничуть. И всегда к твоим услугам, чем могу, помогу, и твоя мать тоже, не так ли, дорогая?

— Завтра же напишу нашим родичам из Норстауна, — откликнулась миссис Колдуэлл.

Так и возник замысел, верность которому Брок хранил на протяжении всей своей жизни. Это было высокое занятие — создание истории рода. Друзья семьи видели теперь в Броке писателя, и это искупало отказ от занятий бизнесом, или юридической практикой, или медициной; великодушные представители старшего поколения убеждали себя в том, что Брок работает ежедневно, с рассвета до полудня, и любому из них, а уж домашним и подавно, было бы трудно признать, что дело обстоит не совсем так. Миссия, осуществлению которой посвятил себя Брок, освобождала его также от выполнения разного рода светских обязанностей. «Право, мне очень неловко, миссис Замбах, — говорил он, — но всю неделю, начиная с четверга, я буду в Филадельфии, это единственная возможность повидаться с профессором Шмидтом. Вы же знаете — я тут кое-что корябаю». И миссис Замбах проявляла понимание. Более того, было бы весьма бестактно не проявить сочувствия к молодому человеку, который пишет книгу, требующую столь глубокого погружения в прошлое. В 1902 году множество семей в Форт-Пенне было озабочено тем, что богатый, благополучный и довольно холодный молодой человек, по слухам, копается в свидетельствах о рождении, брачных контрактах и иных документах подобного рода. Многие надеялись, что больше чем на поколение назад он не заберется, и тревога их была вполне объяснима. Выкроив-таки время на изучение старых бумаг, Брок обнаружил немало фактов, и забавных, и не очень, которые можно было посмаковать в компании Чарли Джея и Данкана Партриджа. К тому же он был не прочь придумать пикантные обстоятельства из прошлого самих Партриджа и Джея. Так, каждому из них по отдельности под большим секретом Брок сообщал, что в жилах обоих течет негритянская кровь. День-другой он потешался их растерянностью, а потом признался в своей выдумке.

Эта шутка едва не стоила ему дружбы с Данканом Партриджем, старшим по возрасту в их троице (известной как «три мушкетера», правда, без уточнения, кто есть кто, хотя Брока вполне можно было бы считать Атосом, Данкана — Портосом, а Чарли — Арамисом). Когда Брок признался, что насчет принадлежности к белой расе он просто разыграл Данкана, тот бросил: «Черт бы тебя побрал, сукин ты сын».

— Возьми назад свои слова, иначе между нами все кончено.

Чарли на мгновение задумался.

— Хорошо, забыли. Я восхищаюсь твоей матерью. Но ты, ты… А, ладно, что толку обзываться. Ты ребенок. Подумать только, потратить столько сил на то, чтобы заставить кого-то поверить, будто он черномазый. Не вижу в этом ничего смешного.

— Я сыграл ту же шутку с Чарли, и ему она понравилась.

— Ну, вы с Чарли два сапога пара.

— Прикажешь понимать это как оскорбление в адрес Чарли?

— Нет, ты же знаешь, что за глаза я о людях дурно не отзываюсь. Если мне есть что сказать человеку, говорю в лицо. Если я не могу защитить себя, держу рот на замке либо принимаю взбучку. Или то, или другое.

— Да ну тебя, Данкан, у тебя совсем нет чувства юмора.

— Если чувство юмора — это считать шуткой, когда один из твоих лучших друзей называет тебя ниггером, а затем признается, что это выдумка, то тогда, верно, таким чувством юмора я не обладаю.

— Тьфу. Ты ведь и сам любишь розыгрыши, так что не надувай губы. Кто больше тебя любит в тире подшутить над приятелем?

— Ну, в этом нет ничего дурного. Забавно.

— В сломанной руке нет ничего забавного. — Брок имел в виду историю, когда он шел по причалу и споткнулся о леску, натянутую Данканом.

— Да, тогда нескладно вышло, Брок, мне очень жаль.

— В таком случае мне жаль, что ты не понял шутки, которую сыграл я.

— Шутку я понять могу… А, ладно, оставим это, — махнул рукой Данкан. — Адвокатское красноречие отца явно не передалось сыну.

Чарли Джей, как Брок и сказал, воспринял шутку более спокойно. Данкан верно заметил, что он больше похож на самого Брока. Чарли был среди них самым младшим, почти на два года моложе Брока. Данкан отличался крепким телосложением, он был нападающим в футбольной команде Йеля; Брок — среднего роста, Чарли тоже, но стройнее, сильнее и подвижнее товарища. Он мог прижать руки к бокам и предложить Данкану двинуть себя в челюсть. Чарли вообще любил побузить, и одним из его любимых развлечений было разодеться как павлин — что, впрочем, не сильно отличалось от его повседневного костюма, — пойти в шоптаунский салун и прикинуться девицей. Он начинал шепелявить — «милый, меня шдесь тоснит» — и продолжал игру до тех пор, пока кому-нибудь из железнодорожников это не надоедало, и тогда Чарли набрасывался на обидчика, молотя его кулаками, при том что на каждой его руке было по тяжелому кольцу с печаткой, скрытому под бежевыми перчатками. Владел он и техникой удара коленом в пах с последующим апперкотом в челюсть. В то же время Чарли был довольно осмотрителен и никогда не лез на рожон. Перед тем как прикинуться куколкой, он тщательно изучал публику, пришедшую сегодня в салун, и вымерял расстояние до двери; к тому же при нем всегда была полицейская дубинка, которой он умел пользоваться.