Джордж на мгновение задумался, а Эд продолжал:

— Я тут как-то встретился с одним парнем, и вот что он сказал про тебя: «Джордж ждет не дождется, пока состарится. Он хочет быть почтенным старичком». Мы ведь тебя можем засмеять не только как политика, мы способны сделать из тебя такое чучело гороховое, что к тебе даже зуб никто не придет вырвать. И останутся только ты да твой веселящий газ. Джордж Веселящий Газ, великий индейский вождь. — Айзенхут поднялся. — Даю тебе сорок восемь часов на размышления и жду у себя в кабинете, но не надо меня беспокоить, если не согласен с прежними условиями. Никакого жалованья, кампанию финансируешь сам. — Он направился к двери.

— Минуту, Эд, — остановил его Джордж. — Не выйдет.

— Что не выйдет? Думаешь, я блефую? Что ж, рискни.

— Не пройдет, говорю, спектакль с Джорджем Веселящим Газом. И знаешь почему? Еще два года назад, когда я шел на второй срок, могло бы получиться, но теперь, выходит, люди будут голосовать против самих себя. Им придется признать, что раньше они сваляли дурака, а кто ж захочет?

— О ком это ты? Об избирателях? А я говорю о парнях из организации. О комитете графства, о тех, у кого ключ от лавки. Вот вроде того парня, который сказал, что ты хочешь стать почтенным старичком. Если ты им не понадобишься, тебя не выдвинут, а если тебя не выдвинут, останешься с голым задом на морозе. — Айзенхут вернулся в гостиную. — Я уже тридцать четыре года играю в эти игры, малыш. А ты всего четыре. За мной организация, за тобой никого. И кого ты, черт возьми, можешь подмаслить? Сейчас у тебя хороший дом, хорошая репутация и хорошая врачебная практика. Но если мы возьмемся за дело, ты можешь потерять все, и дом, и репутацию, и практику. Потому что, если ты попробуешь перечить нам в политике, мы на политике не остановимся. Нам придется сделать так, чтобы ты уже никогда больше не представлял опасности. Разве это не разумно, малыш? Мы не дадим тебе ни единого шанса даже попробовать создать собственную организацию. Так что, Джорджи, ты славный малый и послушай моего совета. Пусть все будет как раньше. А теперь поспи, подумай, а завтра утром, к одиннадцати, приходи ко мне в контору, там будет еще несколько парней, но, может, я и не скажу им, что ты меня… э-э… вызывал к себе. А то некоторые сочтут это неблагодарностью с твоей стороны. Покойной ночи, Джорджи.

Джордж появился у Айзенхута точно в назначенный час и по холодности парней и победительной улыбке Эда понял, что о его бунте доложено во всех подробностях. Понял он и то, как близко подошел к черте, за которой действительно можно стать всеобщим посмешищем, не говоря уж о конце карьеры.

— Джордж, я узнал от ребят, что ты их уговариваешь, — начал Айзенхут, не вставая с места. — То есть разговариваешь. Разговариваешь. Так вот, мы тут посоветовались и решили, что ты можешь остаться мэром. Нет, нет, Джордж, извини, садиться не надо. Мы тут обсуждаем одно важное дело. Когда понадобишься, пошлем за тобой.

Джордж посмотрел на бесстрастные лица парней, на улыбающееся лицо Айзенхута, кивнул всем и вышел из кабинета. Это была его единственная попытка бунта и единственное полученное им предупреждение, которого вполне хватило на всю оставшуюся жизнь.

Джордж был избран и в третий, и, четвертый, и, пятый, и в шестой, и в седьмой раз. За время между 1905 и 1919 годами он превратился в почтенного старичка (в свои-то пятьдесят шесть), каковым, как справедливо отметил один из парней, действительно хотел стать. В его отношениях с парнями установился дух взаимного недоверия, который оказался ничуть не менее продуктивным, чем дух взаимного уважения.

Сами парни после того маленького и явно преждевременного бунта, который Джордж было поднял, так до конца и не избавились от подозрений в склонности Джорджа к реформаторству, что побуждало их к осторожности и осмотрительности в действиях, которые не регулировались законом. Они никогда не пытались загрести слишком много или требовать своего слишком настойчиво, потому что втайне побаивались монстра, которого сами же и породили. Быть может, понимали, что, если дело дойдет до разоблачений, у Джорджа есть шанс победить. Но даже независимо от побед и поражений они опасались, что если Джордж вдруг осмелеет и откроет все карты, ему хватит сил нанести им немалый ущерб.

Джордж же со своей стороны, набираясь все больше опыта в политике, обнаружил, что у всех политиканов есть так называемые «черные папки» с истинными или не совсем истинными сведениями о человеке, от его кредитной истории до интимной жизни. Например, ему стало известно, что один профсоюзный лидер ненавидит другого только за то, что у того имеется его фотография, на которой он изображен в положении, которое частенько можно увидеть на порнографических открытках. Он знал, что парни за какие-то минуты могут выяснить состояние любого банковского счета. Он и сам имел доступ к такого рода информации. Знал он и то, что за ним пристально следят на предмет обнаружения гомосексуальных склонностей или супружеских измен. Один из парней, из тех, что пооткровеннее, спросил его как-то: «Слушай, Джордж, а как ты с этим делом управляешься? В публичные дома вроде не ходишь, а ведь жены наши моложе не становятся… Как? — По негласной договоренности составителей „черных папок“ этот парень как раз отвечал за сексуальную сторону жизни. — Мне бы твои условия, всегда можно женщину под наркозом поиметь».

— Условия такие, что рядом всегда медсестра, — возразил Джордж. — Это нужно для собственной же безопасности. Когда действие наркоза проходит, глядишь, кто-нибудь из пациенток и подумает, что я воспользовался удобным случаем, и куда мне тогда деваться?

— Да, это мне в голову не пришло. Действительно, могут ведь и в суд подать, а?

— Или работы лишить.

— А ведь иная, наверное, и сама не прочь поразвлечься. Дома-то у богатеньких обычно не много радости. Уверен, не отказались бы. Или молоденькие вдовушки вроде этой дамочки, Тейт.

— Ну, это их дело. Я в него нос не сую. Да и приходят ко мне другие люди, а не эти расфуфыренные, в париках, что брезгуют рекламой.

Джордж отлично понимал, что эти, казалось бы, случайные разговоры — лишь часть той проверки, которую ему устраивают. Но скрывать было нечего. Лора — единственная женщина, с которой он удовлетворяет свои желания, а если парням угодно совать нос в его финансовые дела, то милости просим, всегда пожалуйста. Начать с того, что со стороны закона Джордж неуязвим (откат выплачивается наличными, чеки на жалованье он ежемесячно кладет на банковский счет, а поскольку за медицинские услуги ему в основном тоже платят наличными, то ежедневные пополнения-снятия со счетов сделались для него обычной практикой); ну а бдительность парней стала чем-то вроде вдохновительного вызова. А помимо всего прочего, существовал еще мост Вашингтон-стрит.

Этот мост был любимым проектом Джорджа. Городу и штату мост был очень нужен, и никто против строительства не возражал. Планы его были одобрены еще до мировой войны мэром, городским советом, дорожным управлением штата, армейским инженерным корпусом и комитетом граждан, в который входила комиссия по городскому планированию. Но из-за войны работы были отложены, что только отвечало намерениям Джорджа. Дело в том, что ему хотелось, чтобы мост назвали его именем — мост Джорджа У. Уолтауэра. Осуществление этой идеи требовало одновременно должного такта, скромности и решительности. Эксперты по муниципальным облигациям выказывали готовность осуществлять надзор за строительством, а за Джорджем, как за мэром, было последнее слово в определении инвесторов. Одно из крупных финансовых учреждений Филадельфии каждую неделю или две направляло в Форт-Пенн своего человека, имеющего в городе неплохие связи. Его звали Джим Лоренс, и еще во время войны он взял за правило каждый месяц заходить к мэру и напоминать о себе, чтобы заказ не ушел на сторону.

— Господин мэр, — сказал он как-то вскоре после заключения перемирия. — Нам следует быть готовыми начать строительство моста в самое ближайшее время.