– Не помню, говорил я тебе или нет: что-то я сегодня устал, может, в карты поиграем?
– Нет, не говорил. Ты вообще безответственный.
– А ты хочешь, чтобы я стал ответственным?
– Не помешало бы. Но в меру, в меру.
– Ну ладно, с сегодняшнего дня обещаю стать ответственным. Как Карраччи.
– Я сказала: в меру.
Как же я ненавидела такие разговоры! Они вели их, делая вид, что мы, дети, не понимаем их смысла, а может, наоборот: знали, что мы все прекрасно понимаем, но считали, что нам будет полезно с младых ногтей усвоить, что значит быть мужчиной и что значит быть женщиной. Раздавленная своими проблемами, я с трудом сдерживалась, чтобы не разреветься; мне хотелось выскочить из-за стола, убежать куда-нибудь подальше, чтобы больше никогда не видеть ни родителей, ни потеков сырости на потолке, ни этих обшарпанных стен; меня мутило от запаха еды. Какая же я дура, что потеряла Антонио. Я уже жалела о нем и была готова просить у него прощения. Если меня оставят на осень, я брошу школу, решила я. Лучше выйду замуж. Потом я вспомнила о Лиле, о том, как она вырядилась для разговора с Солара. Что она задумала? Я видела, как она изменилась, и понимала почему: ей пришлось перенести слишком много страданий и унижений. Эти мысли не отпускали меня до позднего вечера. Роскошная ванная в квартире Лилы, непонятный визит Стефано – как мне рассказать о нем своей подруге, что ему от меня надо? А еще химия. А еще Эмпедокл. Школа. Мой план бросить школу. Все ужасно. Выхода нет. Нам с Лилой никогда не оказаться на месте той девушки, что ждала Нино у школы. Нам обеим не хватало чего-то трудноуловимого, но чрезвычайно важного, чем была наделена эта девочка и что бросалось в глаза даже на расстоянии. В ней было что-то такое, чего нельзя приобрести зубрежкой латыни, греческого и философии или купить на деньги, полученные благодаря колбасной лавке или сапожной мастерской.
Со двора послышался голос Стефано. Я быстро сбежала вниз. Он выглядел расстроенным. Сказал, что просит меня сходить с ним к портнихе, которая без разрешения выставила фотографию Лилы в витрине. «Будь добра, прокатись со мной», – вкрадчиво промурлыкал он и без дальнейших объяснений распахнул передо мной дверцу автомобиля с откидным верхом. Я села в машину, и мы помчались, овеваемые горячим ветром. Не успели мы выбраться за пределы нашего квартала, как Стефано заговорил и не умолкал до самого ателье. Говорил он на диалекте, но сдержанно и не позволяя себе ни одного грубого слова. Для начала он попросил меня об одолжении, хотя не уточнил, о каком именно, напирая на то, что, если я соглашусь, тем самым окажу услугу своей подруге. Потом он пустился в рассуждения о Лиле: дескать, она и красавица, и умница… Проблема в том, что она по натуре бунтарка и ей невозможно угодить. «Ты даже не представляешь, Лену, через что мне пришлось пройти. Если ты что-то и слышала, то только от нее. Но выслушай и меня. Лина уверена, что меня интересуют только деньги, и в чем-то она права, но я ведь стараюсь ради семьи, ради ее брата, отца, других родственников. Что, мне на них плюнуть? Вот ты образованная, скажи мне, что я делаю не так? Чего она от меня хочет? Чтобы мы впали в нищету, из которой я ее вытащил? Разве только Солара должны богатеть? Мы что, весь квартал хотим им отдать? Если ты скажешь, что я не прав, я даже спорить с тобой не стану, сделаю, как ты скажешь. Но с ней мне приходится спорить с утра и до ночи. Она меня терпеть не может и постоянно мне об этом твердит. Но я ей муж! Почему я должен силой доказывать ей, что у меня на нее права? С тех пор как мы поженились, я живу в аду. Видеться с ней утром и вечером, спать в одной постели и не иметь возможности показать ей свою любовь! Разве это не кошмар?»
Я смотрела то на его широкие ладони, сжимающие руль, то на его лицо. В глазах у него блестели слезы. Он признался, что в первую брачную ночь избил жену, потому что она вынудила его к этому, а теперь она каждое утро и каждый вечер награждает его пощечинами – нарочно, чтобы его унизить и заставить делать то, чего ему меньше всего на свете хочется делать. «Недавно я опять ее отлупил, – тихо и горько сказал он. – Как она посмела пойти к Солара в таком виде? Но я не могу ее сломить. В ней есть какая-то злая сила, с которой нельзя справиться лаской. Да и ничем нельзя. Это как яд. Ты заметила, что она все еще не забеременела? Проходит месяц за месяцем – и ничего. Друзья, знакомые, посетители в лавке, все меня спрашивают: новости есть? И смеются мне в лицо. А я как дурак делаю вид, что не понимаю, о чем они. Какие такие новости? Потому что иначе я должен им что-то ответить, а что я отвечу? Разве такое объяснишь? Говорю тебе, Лену, ее силы хватает, чтобы убить ребенка еще в утробе, и так она и делает – специально, чтобы люди думали, что я не мужчина, чтобы выставить меня посмешищем. Что ты на это скажешь? Думаешь, я преувеличиваю? Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен за то, что ты меня выслушала!»
Я не знала, что сказать. Я была в шоке. Ни один мужчина никогда не раскрывался передо мной с этой стороны. Из-за того что он говорил на диалекте, даже его признание о том, что он бьет Лилу, звучало не так страшно, словно пересказ какой-нибудь народной песни. Я до сих пор не знаю, почему он все это передо мной вывалил. Разумеется, облегчив душу, он перешел к делу. Попросил меня ему помочь – ради Лилы. Убедить ее, что она должна стать ему женой, а не врагом. Уговорить ее начать работать в новой лавке, вести счета. Правда, я не поняла: если дело было только в этом, зачем ему надо было так со мной откровенничать? Или он думал, что Лила успела настроить меня против него, и хотел выдвинуть свою версию? А может, он и не собирался со мной откровенничать и просто поддался эмоциям? Или надеялся меня растрогать, чтобы я рассказала Лиле, как он ее любит? Как бы то ни было, пока он говорил, я чувствовала, как во мне растет симпатия к этому человеку. Мне льстила его прямота, его готовность поделиться со мной подробностями своей семейной жизни… Тот факт, что он придавал такое значение моему влиянию на Лилу, тоже не оставил меня равнодушной. Когда он упомянул о своих подозрениях насчет того, что Лила обладает какой-то особой силой (сама я никогда в этом не сомневалась), способной убивать зародыш в утробе, я восприняла это как намек на то, что только я могу снять с нее это проклятие, и это наполнило меня ощущением собственной значимости. Мы вышли из машины и направились в ателье. Я была благодарна Стефано за его слова и торжественно, на литературном итальянском, объявила ему, что сделаю все от меня зависящее, чтобы они были счастливы.
Но перед самой витриной ателье меня охватило волнение. Мы остановились и стали разглядывать фотографию в рамке, задрапированную по бокам цветными отрезами ткани. Лила сидела скрестив ноги; из-под свадебного платья выглядывали туфли и щиколотки. Она оперлась подбородком о ладонь и смотрела в объектив серьезно и сосредоточенно. В волосах у нее белел венок из флердоранжа. Фотографу посчастливилось уловить и запечатлеть на снимке ту самую силу, о которой только что рассуждал Стефано; силу, с которой – в тот миг это стало мне ясно – и сама Лила ничего не могла поделать. В некотором смятении я обернулась к Стефано, намереваясь сказать ему: вот оно, подтверждение всего, о чем ты говорил, – но он уже толкнул дверь, пропуская меня вперед.
От его недавно мягкого тона не осталось и следа, он сменился на жесткий и решительный. Он представился портнихе мужем Лины – именно так – и сказал, что сам занимается торговлей, но ему бы и в голову не пришло использовать рекламу подобного рода. «Вот вы красивая женщина, – продолжил он, – подумайте, как бы отнесся ваш муж к тому, что я выставил бы ваш портрет у себя в лавке, между батонами салями и головками проволоне?» Затем он потребовал вернуть ему фотографию.
Портниха смутилась, принялась оправдываться, но в конце концов сдалась. Она не скрывала своего огорчения – фото в витрине делало свое дело – и даже пересказала несколько произошедших в последние дни любопытных случаев. Впоследствии им было суждено переродиться в настоящую легенду, ходившую по району еще много лет. Пока фотография стояла в витрине, в ателье поочередно побывали: знаменитый певец Ренато Карозоне, египетский принц, режиссер Витторио Де Сика и один римский журналист, который хотел предложить Лиле принять участие в фотосессии для журнала мод. Разумеется, портниха сказала просителям, что не может дать им адрес модели, хотя отказать Де Сике и Карозоне ей было нелегко – подумать только, такие люди!
