Под вечер стали поговаривать, правда шепотом, о том, что распалась Австрия. Вот так, без лишних слов, просто: «Распалась Австрия». Кто-то рассказал, как солдат сорвал с головы шапку и швырнул ее под ноги.

Старики разошлись по домам раньше обычного.

Вокруг было тихо.

IX

Назавтра все прояснилось, и как-то сразу. Солдаты вышли из казарм и разбрелись по городу, одни, небольшими группами, без привычного строя. У школьников отменили занятия. Молодые люди собирались, громко спорили. Потом двинулись по городским улицам, за ними валом повалил народ. Кто-то выкрикнул: «Долой Австрию!» Возглас был отчетливый и громкий, но какой-то непривычный и потому сиротливый. И тогда взметнулись новые возгласы, более уверенные.

Толпы людей захлестнули улицы. Лозунги и песни заполонили город. Молодежь разделилась на группы, появились лестницы, снимали и гербы, и прочие символы рухнувшей власти, людям раздавали трехцветные ленточки. Кто-то проверял солдат, полицейских и чиновников, нет ли у них на шапках розеток с императорскими инициалами. Если такую находили, требовали снять. И люди, бывалые солдаты и усатые блюстители порядка, подчинялись. Заметив человека в потрепанном чиновничьем пальто, от группы молодых людей отделился один, нагнал его и положил на плечо руку; прохожий оглянулся — так нос к носу встретились Яндрия и Стево Раич.

Стево замер в нерешительности, воспоминание о стычке вопреки усилию воли вызвало чувство какой-то приниженности перед Яндрией. Превозмогая себя, он крикнул:

— Снимай розетку! Нет больше твой Австрии!

Старик осторожно оглянулся, вобрал голову в плечи. Про себя подумал: «Трудно сказать, чья возьмет». И мягко, подобострастно попросил:

— Сними ее ты, сынок, я не возражаю.

Стево сорвал розетку и шмякнул ею о тротуар.

На следующий день Яндрия узнал, что ветераны собираются в своем доме, чтобы решить судьбу общественного имущества. Направился туда и он. Вначале потолкался возле дома и, лишь увидев, что другие входят безбоязненно, переступил порог. Все уже было решено: сам дом и мебель — государственные, это не подлежит продаже. Предметы помельче — с молотка, но право приобретения имеют только члены клуба, ветераны. Если что-то останется, в чем они не нуждаются, пусть покупают желающие.

Первыми были проданы две этажерки, зеркало, расшатанный шахматный столик. Для Яндрии это было слишком дорого. Картины вместе с рамами молодежь разбила. Яндрия хотел купить альбом, совсем было решился, но раздумал. Затем пришел черед каких-то стульев, шахмат, домино. Он сделал заявку на кресло, в котором сиживал по вечерам столько лет, но кто-то другой предложил цену выше, и ему пришлось отступиться.

Наконец выставили на продажу будильник.

— Кто-нибудь хочет приобрести? — спросил аукционист.

Никто не отозвался.

— Так есть желающие? — вновь послышался вопрос.

Яндрия тихо подал голос:

— А сколько?

— Пять крон.

Яндрия купил будильник. Завел, чтобы проверить, работает ли. Все было в порядке. Он просунул правый указательный палец в кольцо и не спеша направился домой, помахивая будильником в такт шагу.

Смеркалось. Угасал второй день.

Старик в задумчивости ходил по комнате долго-долго. Он был один — Мийо со сверстниками носился по городу, пел, выкрикивал лозунги, срывал вывески и гербы. А Яндрия все ходил и ходил, погруженный в свои мысли. Звон будильника заставил его вздрогнуть. Он остановился и неподвижно смотрел на него, пока будильник не умолк. Молчал и Яндрия, потом голосом, осевшим от долгого молчания, выдавил из нутра:

— Звони, брат, звони!.. Все мои усилия пустили на ветер!.. Было бы лучше, если бы по мне до этого отзвонил большой колокол на Святой Стошии!..

X

…И кто бы мог подумать, что душа Яндрии сохранила способность к новому взлету!

В смутное время — голодные военные годы, развал империи, итальянская оккупация, непонятные перемены — он сидел, как черепаха в панцире. Когда же это миновало и Яндрия оказался в новом государстве, в мирном приморском городе, под горячим солнцем, он собрал свою утварь и перебрался в Сплит, где и остался жить. Все наконец пришло в порядок, на что он даже во сне не надеялся!

В первые два-три года, правда, его не миновала нужда, опасения за свою стариковскую судьбу. Но потом все уладилось. Мийо получил стипендию, прослушал курс наук и стал учителем; в новой стране Яндрия получал новую пенсию, времена смирились. И вновь гуляет на солнышке, сидит с пенсионерами под пальмами на берегу или в маленькой табачной лавке и ведет разговоры. Он освоился в Сплите, на его улицах и заулках, обжил новую квартирку, отыскал старых друзей, которые тоже переселились из Задара, обрел новых. Перебрался сюда и Перо Шарац, но заболел желтухой, исхудал, стал похож на незрелый лимон; Яндрия считал, что он долго не протянет.

И по-прежнему рассказывал. Благо было о чем. Многое он запомнил за свою жизнь, много пережил. Помнил три государства, состоял на службе у пяти достославной памяти императоров и королей, причем у одного долгожителя, сам дьявол вряд ли пережил бы его!

Постепенно Яндрия пришел в себя, уже не втягивал голову в плечи, говорил громче. Даже шаг у него стал тверже.

Привык к одной газете, постоянно ее покупал. За день малыми порциями прочитывал от первого слова до последнего. Неспешно ходил и читал, останавливался, бубнил вслух. Откуда-то появился вкус к политике. Особенно перед выборами — очень интересовался, кто победит, чтоб им пусто было!.. Один другого хлеще, страх божий!.. Каждый тянет в свою сторону, поносят друг друга, бранятся, и один — хват, и другой, дьявол их разберет! Свои люди и в одной партии, и в другой!..

Предвыборная маета, суетливость как бы отвечали его характеру и оттого приводили в доброе расположение духа. Разобщенность партий не пугала, в ней он видел проявление великого многообразия нравов в мире божьем, а оживление радовало уже само по себе. Азарт предвыборной гонки, беспощадную борьбу, в которой проявлялась расторопность и жизненная энергия его нации, он считал добрым предзнаменованием для ее будущего.

— Пусть народ покопошится, пускай поцапаются! Все надо испытать!.. Я вот на всякое насмотрелся, и ничего!

В присутствии Мийо Яндрия демонстрирует свой оптимизм неохотно, он сдержан, ведет себя так, будто обеспокоен и не вполне верит в происходящее.

А Мийо всерьез занялся политикой. До поздней ночи сидит на каких-то собраниях, потом с группой парней провожает своего «вождя», молодого адвоката, до дома, а тот что-то им доказывает и объясняет, Мийо идет с ним бок о бок. В воскресенье набиваются в машины и разъезжают по селам, агитируют. Мийо пишет статьи в газеты, хлещет не в бровь, а в глаз! Врежет так врежет, не боится! И слова-то какие — Яндрия не понимает их смысла, да и не слышал, чтобы раньше произносились они дома: «воплощение», «исполинский», «склеп», «стихия», «поодиночке» и все вроде этих. Мийо подбивает его быть с молодежью, голосовать за них. Убеждает: на молодых мир держится, сейчас их время, старикам пора на пенсию. Яндрия молчит, глядя перед собой, не соглашается, но и не отказывается.

Уж он-то знает, на чьей стороне будет. Пусть Мийо говорит что хочет.

Иногда по вечерам Яндрия ходил в партийный читальный зал просмотреть газеты. Тут он и повстречал окружного кандидата, доктора Перо, слушал его выступление. Мудро говорил. Похоже, и доктор Перо запомнил его. «Здравствуй, Яндрия!» — первым приветствовал при встрече.

В читальне он встретил своего бывшего начальника, отставного председателя апелляционного суда Эугена Элснера, тоже переехавшего из Задара; председатель шагнул ему навстречу, любезно стиснул руку, что значительно укрепило авторитет Яндрии. Когда Элснер умер, в партийной газете напечатали: «Чтобы почтить память благородного Э. Элснера, председателя апелляционного суда в отставке, г. Яндрия Кутлача внес в фонд нашей газеты 10 динаров». Яндрия долго носил в кармане этот номер, аккуратно сложенный, часто вынимал, раскрывал и перечитывал заметку.