— Почему вы здесь, в это время? — строго обратился командир к Заричу. Тот приблизился к машине и стал невнятно бормотать что-то в свое оправдание. В его тихой речи просматривалась отчаянная попытка приуменьшить, как-то смягчить неловкость ситуации, в которой он оказался вместе с подчиненным, это была жалкая попытка выпросить пощаду. Опустив голову, я отступил, вынул из-под сиденья тряпку и сделал вид, что вытираю пыль со стекол фар. Однако командир продолжал немилосердно, с упоением, с которым разрывают гнилые нитки разошедшегося шва:
— Кто вам позволил оставить подразделение, я вас спрашиваю? Как вы посмели, да еще в такое время!..
Стараясь не слушать, я все-таки слышал, как он основательно «драил» Зарича. Затем полковник вышел из машины и, чуть отойдя в сторону, возобновил нотацию. Зарич по-прежнему стоял по стойке «смирно» и дисциплинированно молчал. Шофер командира, перегнувшись через дверцу, осматривал переднее правое колесо, быть может, у них спускала эта шина и они тоже хватили лиха на холоде в ожидании, пока камеру починят, и поэтому на два часа опаздывали домой в сочельник (наверно, в машине у них стоит бутыль с вином, которая тоже опаздывала), и теперь получалось, что Зарич виноват и в этом. Я подумал было попросить бензина у их шофера. Но сразу отказался от этого намерения — не хватало только просить полковничий, государственный, военный, служебный бензин для недозволенных ночных поездок младшего офицера! Командир, кажется, завершал нотацию. Последние слова он произносил еще резче, помахивая указательным пальцем. Мне показалось, что он приказал моему командиру явиться с рапортом о происшедшем. Зарич вытянулся по стойке «смирно», козырнул и рявкнул:
— Слушаюсь, господин полковник!
Однако тот счел нужным добавить еще что-то, потом еще и еще, и Заричу приходилось каждый раз заново тянуться в струнку и повторять: «Слушаюсь, господин полковник!» Эти дополнения и сопровождавшие их стойки «смирно» повторялись раза три-четыре. Наконец командир полка поднялся в машину, хлопнул дверцей, и она тронулась. Зарич стоял вытянувшись, пока машина не отъехала, полковник в ответ только дернул головой, а майоры коснулись пальцами своих шапок, дважды кивнув при этом, что почти лишало смысла и без того небрежное приветствие.
Какое-то время мы не могли слова произнести. Опять сели в автомобиль, я выключил фары. Молчали, скрывая друг от друга чувство неловкости. Я выключил даже маленькую лампочку, чтобы в темноте было легче прийти в себя. И тут раздался приглушенный голос Зарича:
— Ну и ну! Какой же я все-таки растяпа! Всегда у меня что-нибудь не так!.. Одно слово — растяпа!..
Ему хотелось выговориться, и в то же время он боялся, что перед рядовым, пусть даже журналистом, растеряет последние остатки субординации. Он с трудом унял сетования, которые рвались наружу, и молчал. Мои неугомонные пальцы вновь включили лампочку. Я искоса украдкой взглянул на него. Лицо Зарича постепенно размягчалось, утрачивало свою обычную резкость и строгость, он словно на глазах старел. Судя по всему, он воскрешал в памяти прошлое и находил с каким-то горьким удовлетворением множество подобных неудач, унижений, это и отражалось на его лице.
— Растяпа, чего уж там! Видно, таким уродился!
Время шло. Впрочем, это было неважно. Нам было безразлично, доставит нас какая-нибудь высшая сила в Бенковац, вернет ли обратно, или мы проторчим здесь до зари.
— А ведь я собирался уйти в отставку. Хотел купить где-нибудь домик с небольшим садом и спокойно пожить, выучить детей… И вот тебе на, нужно же было случиться такому, да и всей этой катавасии (он имел в виду, конечно, надвигавшуюся войну), теперь все полетит вверх тормашками!
Он помолчал.
— Сверху приказывают: «Укрепляйте моральный и боевой дух личного состава», как будто это просто! А люди — вы ведь видели? — спрашивают, с кем мы будем воевать. И они правы, не слепые! Просто не знаешь, что им ответить…
Он опять затих, словно взвешивая, сказать или промолчать, но желание высказаться было сильнее, перевесило:
— Вот посмотришь, запомни мои слова, если что-то произойдет (это опять означало — война), если это случится, меня пуля первого найдет, так и знай… Это уж на-вер-ня-ка, видит бог!..
В старого, закаленного воина прокрался — назовем вещи своими именами — страх, страх перед войной. Начал человек стареть, ощутил усталость, сыт этой жизнью, а тут семья, желание иметь свой угол; долгие годы он думал, что с войнами покончено и наступило время длительного мира, считал, наверное, что участием в двух кровавых войнах расплатился за свои «эполеты». И вдруг — стоило ему расслабиться — опять война! Может быть, эта боязнь и была тем, что его угнетало, от чего стремился он избавиться, когда ел шкварки в своей комнате над канцелярией и задумчиво смотрел за стекло в темноту.
Глухой ледяной мрак окружал нас. Даже ветер затих. Настоящая рождественская ночь. Я взглянул на часы. И удивился — было только половина девятого. Зимой ночи длинные. Подумалось: полковник, верно, уже приехал домой, извинился перед гостями за опоздание, помыл руки и раскланялся направо-налево скованно, как если бы у него был коротковат френч. В домашнем тепле он немного отмяк, перестал ершиться, не хотел, чтобы история с Заричем испортила ему вечер.
Издалека донесся шум, напоминавший грохот мельничных жерновов, — это выкатывался из-за горы тяжелый грузовик — «керосинка». Вскоре стали видны его фары. На сей раз мы ждали без радости и нетерпения. Когда грузовик подъехал ближе, мы увидели, что это была машина, доставлявшая «ежи» на линию обороны; они припозднились, то ли трудясь на благо отечества, то ли засидевшись где-нибудь в корчме, в ожидании жареной индейки, и вот теперь возвращались домой. Узнав, в чем дело, мне отлили из канистры бензина, из другой — воды в радиатор. Один из приехавших, говорливый рыжий толстяк, решил порадовать Зарича:
— О, господин капитан, у меня для вас хорошая новость, я нашел то, что вы хотели.
Из их разговора я понял, что речь шла о пианино.
— В Шибенике, у одной старухи вдовы. Оно, правда, не новое, не какое-нибудь там «прима», старое, марки «Партартт», и длинное, — (он развел насколько мог свои короткие руки), — ясное дело, нужно подремонтировать, но, представьте, всего за четыре тысячи! Моя дочка его опробовала, говорит, для начала — лучше не надо. Что касается перевозки, дело простое, доставлю на машине, когда буду возвращаться порожняком.
Зарич бледно усмехнулся в знак благодарности и сделал рукой неопределенный жест, словно говоря: да ну его, мне сейчас не до пианино!
— …кстати, есть ли нужда вашему шоферу тащиться в Бенковац, — рыжий обратился ко мне, — господин капитан, мы можем вас взять с собой, нам ведь по пути, пожалуйста, садитесь в машину…
— Вы правы… — согласился Зарич и повернулся ко мне: — Езжайте, вас наверняка уже ждет компания.
Он взял с сиденья свой сверток и пошел к грузовику.
— Счастливого Рождества, господин капитан! — крикнул я. Он обернулся, устало кивнул и, печально улыбнувшись, полез в кабину грузовика. Рука шофера высунулась в окно, заботливо хлопнула дверцей, потом стекло медленно, неотвратимо поднялось и отрезало их от меня. Грузовик дважды взревел и тронулся. Я махнул рукой темной кабине, из-за отраженного в стекле света не видел, смотрит ли на меня кто-нибудь и машет ли в ответ. Под задним бортом грузовика вспыхнула красная лампочка и стала удаляться, тускнеть в шлейфе пыли. Я развернул свой «николдоб» и поехал в Жагровац к попу, в его натопленную кухню.
1950
Перевод А. Лазуткина.
НА ЗАРЕ
В ночной тишине разорвалась ручная граната, и еще одна, а затем несколько подряд. Следом сразу застучал пулемет, торопливо, расточительно и, вероятно, впустую, только для того, чтоб вызвать тревогу. Секунду спустя ему откликнулась четническая «сельская стража»: из своих укрытий она вела редкий, но прицельный огонь.
