Откуда-то приехал Польде, несколько дней пробыл дома, дожидаясь призывной комиссии; потом ушел на войну и он. Впрочем, ушел хмурым, обозленным. Он выглядел еще более бледным, серьезным и замкнутым, чем прежде. С отцом разговаривал мало и посматривал на него то со скрытым бешенством, а то с каким-то горьким сочувствием, похожим на презрение. Яндрия это ощущал и не говорил ничего такого, что могло бы вызвать раздражение сына. А когда Польде ушел и давал о себе знать брату сперва из Глины, а потом из Галиции скупыми, мало что говорящими вестями на солдатских почтовых карточках, у Яндрии выветрились из головы четкие представления о настроениях сына, об их взаимоотношениях, и он принялся всюду хвастать, гордясь сыном-солдатом, а под хмельком и вовсе расписывал его подвиги как некие чудеса.
— Во вчерашнем письме сообщает, — фантазирует Яндрия перед друзьями, — как он с тремя товарищами взял в плен двести русских!
Ветераны то ли верят, то ли не верят, но, во всяком случае, слушают охотно. Мало-помалу вошло в привычку, что Яндрия на встречах каждый раз что-то рассказывает, и это стало как бы его обязанностью. Теперь вечер начинается его новостями. Получается у него когда лучше, когда хуже.
— Да-а, други мои, теперь можем головы держать повыше, все мы, целая Далмация! Спрашивает на днях капитан: есть ли добровольцы сходить в разведку, поглядеть, что там у русских. Все голову опустили, в землю уставились, знают, что русские устроили в лесу засаду и поджидают, кто сунется, вылезет на опушку первым. У моего Польде сердце не выдержало: «Так и быть, я пойду, раз никто не хочет!» Помаленьку, полегоньку, ползком добрался до леса, прислушался — русские договариваются, собираются напасть. Он не спеша назад. Русские заметили его, когда он перелезал через проволоку, и трах-бах — как горстями горох вслед швыряют. Наши думают: не сносить ему головы! Там и мышь не проскочит! А мой Польде прижался к земле и осторожно, по сантиметру, знай себе ползет — и возвращается жив-здоров. Да еще приносит капитану саблю и фуражку русского офицера, которого застукал в овраге и придушил как цыпленка! Смотрит на него капитан, аж усы шевелятся от радости, и спрашивает: «Ты кто такой, парень?» А мой Польде отвечает: «Господин капитан, я — сын Яндрии Кутлачи, бывшего императорского полкового трубача такого-то полка, который в Боснии на смотре войск ехал рядом с генералом, подавал команды всем войскам и награжден медалью…» Капитан улыбнулся и говорит моему Польде: «Знаю его, дружище, тот генерал — мой отец, рассказывал он, что был у него трубачом какой-то Кутлача и что таких легких и такой трубы не сыскать было во всей императорской армии!»
Как-то Польде коротко известил, что находится в госпитале «по причине катара легких». Яндрия вечером пошел к своему товарищу — ветерану — Перо Шарацу, тот праздновал день рождения. Ну, малость выпил и рассказывает:
— Мой Польде сейчас в госпитале. В бою один схватился с целым взводом русских, и осталось от них мокрое место. Капитан подзывает его, говорит: «Беги, пока цел». А Польде и слушать не хочет, ворвался на позицию русских, хватает их по двое и швыряет на землю. Вернулся, капитан похлопал его по плечу и приколол на грудь медаль, а из него кровь хлещет, семь ран получил, но даже внимания на них не обратил. Теперь вот в госпитале, пишет: поправлюсь немного и опять — добровольно на фронт.
VI
В глубине души Яндрия с тревогой подумывал о том моменте, когда Польде приедет в отпуск. Впрочем, сына долго не было. В декабре 1916 года, перед самым рождеством, он неожиданно явился. Еще более молчаливый, чем прежде, с испитым, почерневшим лицом, даже голос стал тише. С отцом почти не говорил, словно избегал его. Яндрия же подбивал сына пойти вместе прогуляться. Польде вспомнил, как ребенком, после смерти матери, он прижимался к отцу, при случае норовил взобраться на колени, и растрогался, раз-другой согласился пройтись с ним, хотя старался выбирать менее людные улицы и уклонялся от встреч со знакомыми, которые надоедали бы ему вопросами. Но мгновения трогательной расслабленности быстро прошли, и Польде вновь все чаще охватывало настроение болезненного раздражения.
Вечером накануне рождества Яндрия пригласил друзей к себе на ужин. Пришли и два школьных товарища Польде, Йосип Франич, тоже прибывший в отпуск, и Стево Раич, которому удалось избежать армии вроде по причине болезни глаз. Яндрия позаботился о рыбе и вине, а Ката наварила вдоволь рыбного супа. Собрали и сложили в угол постели, посреди комнаты, под военными реликвиями Яндрии, поставили стол. Он крутился по дому, выбритый, в чистой сорочке, угощал гостей ракией, как и подобает хозяину, заглядывал в кухню. Уселись за стол, Яндрия со стариками на одном краю, а Польде с товарищами — на другом, и разговор то сливался воедино, то растекался надвое. Вначале говорили о вещах более или менее незначительных, гости были скованны, и постный ужин протекал спокойно. Польде очень хотелось, чтобы так прошел час-другой, пока ему из приличия придется оставаться за столом, а потом, когда у стариков развяжутся языки и они начнут молоть всякие глупости, он намеревался с друзьями пойти прогуляться по безлюдной набережной, где вольготнее дышится, или заглянуть в какую-нибудь кофейню на окраине.
Однако вино начало оказывать действие раньше, чем рассчитывал Польде. Разговор становился более оживленным. Друзья отца принялись расспрашивать Польде о войне, предоставляя ему возможность рассказать о себе и побахвалиться. Польде отвечал сухо, нехотя. Яндрия тоже был настороже, умело уводил разговор в сторону, когда он приближался к опасной черте, и ограждал сына от неприятных вопросов. Вскоре Яндрия сам разговорился, вернулся к своей излюбленной теме, стал вспоминать время своей службы и оккупации Боснии. Но гости, как назло, задавали вопросы о войне. Польде показалось, что Перо Шарац, маленький, аккуратно одетый старичок с медовым голосом и хитрыми глазками, особенно старался разговорить Польде. Яндрия вновь заслонил собой сына, на сей раз менее удачно.
— Оставь, не любит он рассказывать. Послушай меня — старика.
Польде сидел не шелохнувшись. Яндрия хорохорился, говорил много, азартно и все больше распалялся. Разошелся вконец, стал шумлив, сам пил и другим подливал.
Шарац, знавший меру в вине, пить как остальные не торопился и весь вечер незаметно управлял разговором, переводя его в желаемое русло. Вдруг он обратился к Польде:
— Расскажите, пожалуйста, о том, как капитан узнал, чей вы сын, и подтвердил, что Яндрия был трубачом у его отца-генерала?
Польде побледнел. Друзья понимали, чем все может кончиться, и постарались его отвлечь. Яндрия после короткого замешательства вскочил и принялся еще проворнее доливать в стаканы. Подзадоривал, чокался, поднимал тосты и отвечал на здравицы. Норовил изгнать из себя ощущение подавленности, вызванное присутствием сына, старался воспрянуть духом и избавиться от чувства напряжения, которое слишком долго держало его в страхе и уже начинало сдавливать горло. Он раскраснелся, приосанился, прямо-таки раздался в плечах. Теперь настал черед поговорить о генерале Бороевиче.
— О-го-го, уж Бороевич-то герой из героев, мы гордиться им должны, счастливая мать его родила. Человечище это, братцы мои, к тому же родом из наших краев!
Надоела ему, выводила из себя эта необходимость говорить с оглядкой. Взбеленилось долго дремавшее тщеславие. Вся его натура, сдерживаемая постоянным и неотступным страхом перед сыном, — страх, который пробрал его до костей, как озноб, — теперь восстала, рвалась на волю, требовала реванша. Уязвленное самолюбие — как это он перед собственным сыном должен смирять натуру, уступать — воспротивилось, заупрямилось. Он подумал: «В своем доме я должен следить за каждым своим словом! Перед людьми меня в грязь втаптывает, зелень вонючая!» Эти мысли распирали его. И он как будто специально искал, чем бы кольнуть сына и вывести из себя.
— Если бы я чуть лучше знал немецкий и мой командир послал бы меня в Вену, в школу, а он хотел послать, я бы теперь тоже был как Бороевич, а может, и повыше Бороевича! Стал бы таким, видит бог! Еще как стал бы, вот те крест!
