Голос инспектора вернул его к действительности.
— Это подлинная расписка малолетних Пекичей на двадцать пять тысяч?
— Нет, это подлог, — ответил Флорьянович просто и без раздумий, едва взглянув на бумагу, которую ему показывал Раше.
Инспектор снова погрузился в реестры. Время от времени он доставал из портфеля какие-то бумаги, сличал их с реестрами и заносил в свой блокнот какие-то фразы и цифры. «Итак, проверка дошла до сих пор, — подумал Флорьянович, — чуть больше половины. Значит, в запасе почти час времени».
Пекичи! Редкую неделю не проходил через его руки какой-нибудь касающийся их документ, он слышал и произносил эту фамилию сотни раз. Они получили большую страховку за отца, погибшего в каком-то американском руднике. Сейчас, подумав о них, он испытал жалость. В общем-то, он был наделен мягким, чувствительным сердцем. Как часто приводил он домой маленькую оборванку, просившую милостыню на углу у большого табачного магазина, чтобы Зое умыла ее и покормила! Но об этих несчастных Пекичах он никогда всерьез не думал. Чем он виноват, если мысль человеческая столь несовершенна и слаба! По-настоящему его трогало лишь то, что он видел своими глазами. А эти Пекичи, по сути, были лишь абстракцией. Сколько бы он с ними ни встречался в документах, они всегда оставались просто фамилией, номером, папкой с делом! Из-за них-то все и выплыло на поверхность.
Флорьянович бросил взгляд на Раше, склонившего голову над бумагами. Круг света на столе обозначил зону досягаемости этого человека; все, что за этим кругом и утопает в мягкой зеленоватой полутени, уже неподвластно ему. Здесь все движется, теряет формы, расплывается, соединяясь каким-то необъяснимым образом со свободным пространством, и по спиралям своей мысли, по тоненьким ворсинкам своих ощущений человек может выбраться отсюда, из этой полутени, из этих стен, вырваться на волю, перенестись в иные просторы, в другое измерение. Флорьяновичу временами казалось, что он со своим креслом незаметно поднимается все выше и выше, чтобы видеть склонившегося под лампой человека из дальней дали, совсем внизу, маленьким, до того уменьшенным, как те крохотные человеческие фигурки, какие мы видим с высоты колокольни, и голос, иногда подаваемый им, звучит глухо и невнятно, он его еле слышит.
И все же с того момента, как проверка перешла за половину, кровь в его жилах потекла быстрее и пульс словно бы начал отсчитывать им самим отмеренные минуты. А мысль, изменчивая и податливая, будто зачарованная бабочка, порхала от вчерашнего к былому, вызывая в памяти давно забытые сцены и события и путая их с последними, совсем свежими. Рой воспоминаний возник откуда-то сам собой, переплетаясь с живой действительностью, которая теперь казалась ему такой же мертвой и нереальной, как и то далекое прошлое. Все эти мысли и картины вставали перед его внутренним взором самочинно, уравненные меж собой, выстроенные в одной плоскости, какие-то странные, как во сне, но одинаковые по значению и весу. Каждое воспоминание, которого коснулось крыло мысли, подавало свой слабый и ласковый голос, и из них прялась нить его заурядной истории. Эти разбуженные голоса множились с устрашающей быстротой, обступая и укачивая его, и он в их кольце двигался, как в облаках. Почему-то вспомнился их отъезд из Дуброваца, когда его перевели в город. Проводить его пришли знакомые и незнакомые — кто пожелать ему доброго пути, а кто из любопытства и любви к разного рода зрелищам. Провожавшие долго махали шляпами и платками вслед неуклюжему такси, увозившему их на ближайшую железнодорожную станцию; и они, поднимаясь по серпантину шоссе и с радостью покидая этот медвежий угол, махали в ответ платками до тех пор, пока не скрылись за крутым поворотом. Мебель и домашнюю утварь они отправили заранее малой скоростью, с собой везли лишь ручную кладь — цветы, подаренные на прощанье, клетку с канарейкой Зое и патефон для пикников. В поезде — он хорошо помнил эту деталь — упала с полки клетка с канарейкой. Не замечая рассыпанного по полу зерна и разлитой воды, стояли они на коленях подле раненой птицы, которая, то закрывая, то открывая глаза, тяжело дышала и билась в предсмертных конвульсиях. Зое отчаянно кричала. И потом, когда Зое лежала в жару и дышала часто-часто, ему виделось в ее глазах умирание канарейки. О Зое, Зое! Перед его мысленным взором она предстала на последнем балу прошедшей зимой, когда ее избрали царицей. Весь вечер он украдкой наблюдал, как она, сияя от счастья, кружит по залу вместе с Андре. Ей нельзя было танцевать, ибо незадолго до бала она перенесла пневмоторакс (или «пневмо», как краткости ради называли его дома). Родители повезли ее на бал с условием, что она протанцует только один танец. Но у кого бы достало сердца лишить ее этой маленькой радости! Вряд ли повредит ей это прегрешение, ну а для пущей предосторожности завтра она целый день проведет в постели. Зое прошла мимо него в длинном элегантном платье из бледно-розовой тафты под руку с Андре, слегка одурманенная шампанским; прическа ее чуть растрепалась, отчего она казалась еще прелестней, а диадема чуть съехала набок. Над детской губкой выступили капельки пота, а учащенное дыхание — последствие «пневмо» — производило впечатление непрерывного восторга. Проходя мимо отца, она обернулась и шепнула ему на ухо: «Как я счастлива!»
Флорьянович вздрогнул. Ему хотелось отбиться от воспоминаний, которые расслабляли его и лишали воли. Нет, он не побоится открыто встретить ту мысль, которая уже столько раз наведывалась к нему, но всегда украдкой, робко и несмело, словно таясь самой себя. Не слабак же он, в конце концов! Он сделает это, он уверен, что возьмет на себя и это. Зародившись, мысль эта все больше брала над ним власть: если это сделать до того, как разразится скандал, то его близкие не окажутся на последней ступени социальной лестницы. И, что самое главное (ибо надо быть реалистом!), они получат пенсию, стало быть, в какой-то мере будут обеспечены. Мысль его беспрестанно работает, подспудно и неторопливо, и решение незаметно созревает и крепнет. И это уже не его решение, а чье-то чужое, навязанное ему кем-то, и он обязан этому решению подчиниться. Он должен его выполнить (пожалуй, впервые в жизни он почувствовал всю серьезность и значимость слова «должен»); это его долг по отношению к семье. Ибо все, что он до сих пор для нее делал, все заботы о ней, та приятная и безоблачная жизнь, какую ей обеспечивал, до сих пор не оплачены, не оплачены им. Теперь он понял, что вся его прошлая жизнь была сплошной, непрерывной погоней за удовольствием, неутоленной жаждой счастья. Вот что было смыслом его жизни, единственным рычагом каждого его поступка. Даже в тех случаях, когда он полагал, что делает что-то для других, чем-то жертвует ради семьи, по сути, все делалось ради собственного удовлетворения, удовольствия, которое он находил в этой жертве. Все это было долгим, затянувшимся детством, и лишь сегодня, на крайнем пороге жизни, он вдруг повзрослел. Только сейчас ему стало до очевидности ясно: в конечном счете за все в жизни приходится платить; ничто в этом мире не дается даром, рано или поздно жизнь выставляет счет. Решение готово, ждет, словно взведенный курок; и — он чувствовал, знал наверное — осечки не будет. А домашние ни о чем и не догадываются! Как ошеломит их эта весть! А кто первый сообщит им это? Пошлет Раше привратника или найдется какой-нибудь добрый друг, готовый взять на себя эту тяжелую миссию? При мысли о том, что скорбь и жалость к нему возобладают над позором, что близкие из-за его горячей пролитой крови еще сильнее ощутят горечь утраты, что все его прошлое, их совместную жизнь и взаимную любовь, словно теплым плащом, прикроет и защитит от позора его огромная жертва, как бы освященная его кровью, — при этой мысли его охватило бесконечно сладостное умиление, радость служения другим до последнего вздоха.
О Зое, Зое! Что-то будет с ней? Неужели Андре оставит ее? Нет, он не поступит так жестоко в столь трудную для нее минуту! «Ох! Если б знала бедняжка, что сейчас переживает ее отец!..» — пожалел он самого себя. И это пустячное обстоятельство (ну что особенного — подумал о себе в третьем лице: «ее отец»), это коротенькое глупое слово, притяжательное местоимение, вообще-то говоря совсем незначительное и напрочь лишенное какой бы то ни было эмоциональной силы, почему-то вдруг растрогало его до глубины души. Он тяжело вздохнул, но от подступивших к глазам слез перехватило дыхание; стиснув челюсти, он несколько раз глубоко вздохнул и опять взял себя в руки.
