С тех пор, а особенно после своей женитьбы, Бабкин установил над Димкой суровую опеку: критически оценивал каждую девушку, которую видел с ним рядом. Бабкин не ошибется, он человек семейный, один раз выбрал — теперь на всю жизнь. В этом он был твердо уверен (разве лучше Стеши бывают жены на свете?). Он не допустит, чтобы страдал его лучший друг, за ним глаз да глаз нужен. Хорошо, что Надю раскусил вовремя, а то бы совсем пропал малый.

Тимофей неловко поправил у Димки простыню и, пробормотав несколько ободряющих слов, ушел. Необходимо было срочно оборудовать монтажный стол, который техникам выделили в общей измерительной лаборатории.

Оставшись один, Багрецов сбросил простыню, открыл окно. Сразу же пахнуло жаром, будто из печного отдушника. До этого в комнате было прохладно работала холодильная установка. Электроэнергии много, на все хватит.

Вадим снова лег на кровать, стараясь ни о чем не думать, и даже задремал.

— Привет болящему соседу! — послышался веселый голос за окном.

— Кто там? — спросил Вадим, вынимая градусник.

— Бледнолицый брат твой.

— Кучинский?

— А кто же? Собственной персоной. Лежи, лежи, старик. — Кучинский предупредил его движение, заметив, что Вадим хочет приподняться. — Приду сейчас. Потреплемся. Как там в Москве? — И, не дожидаясь ответа, исчез.

Откровенно говоря, Багрецова не радовала эта встреча. Он знал, что в комнате живет какой-то практикант, но фамилии его не называли. И вдруг — Жора Кучинский! Его-то Вадим знал хорошо. Жили в одном доме, квартиры — через площадку.

— Будь здоров, старик! — открывая дверь, воскликнул Жора, бросил чемодан на кровать и направился к Вадиму, раскрыв объятья. — Рад, старик, тебя видеть.

Багрецов увернулся.

— Не тронь меня. Грипп.

— Эк тебя не вовремя угораздило! Слыхал, слыхал о твоих подвигах. Костюмчик-то здорово пострадал? — озабоченно спросил Жора, присаживаясь.

— Как будто бы, — нехотя ответил Вадим. — В Москве отдам в чистку.

— Зачем в Москве? Ведь я только что из Ташкента. Павел Иванович просил получить кое-какое оборудование. Семь ящиков привез. Скоро опять погулять отпрошусь. Могу, старик, и костюмчик твой захватить. Да не беспокойся, мне это раз плюнуть. В химчистке знакомая девочка.

— Ей сколько лет? Пять?

Кучинский рассмеялся, показав золотой зуб.

— Шутишь, старик. Двадцать с хвостиком.

— Значит, девушка, а не девочка. И потом — какой я старик? Не люблю я… твоего жаргона.

Язвительно хмыкнув, Кучинский обиделся:

— Куда уж нам! Не то воспитание.

Багрецов смотрел на этого самодовольного розовощекого парня, который ездил по делам в длиннополом зеленом пиджаке, в брюках сиреневого цвета, в узорчатых туфлях, сплетенных из тонких ремешков, видел весь его подчеркнуто «светский лоск», который он умело скрывал от товарищей по институту (зачем гусей дразнить, «стиляг» у нас не любят), смотрел на гладкую его прическу с пышным чубом, который тщательно зализывался, едва Жора переступал порог института, и в душе Вадима поднималось еле сдерживаемое раздражение.

— Скоро опять поедешь? — спросил Вадим, силясь подавить это неприязненное чувство.

— Спрашиваешь! Через пару недель. Все отдыхают. А я что, рыжий? Тоже надо проветриться.

— Устал?

Кучинский аккуратно подтянул узенькие брюки, выставив напоказ пестрые носки.

— Нечего подкалывать, старик. Право на отдых. Не придерешься. Ты, конечно, презираешь общество, а я…

— Погоди. О каком обществе ты говоришь? — перебил его Вадим.

— Наше, институтское. Помнишь, я тебя знакомил? Ты же знаешь Мишу Вольского, Майю, Элю, Витюшу…

— Ах, вот ты о ком. Тогда продолжай.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего особенного. Просто ни ты и ни Эля, даже ни Витюша для меня не пример, — равнодушно ответил Вадим и перевел разговор на другую тему: — Тебе нравится Ташкент?

— Не совсем. Но я хочу досконально узнать, как там люди живут.

— Из любознательности?

Усмешка искривила пухлые губы Кучинского.

— Тебе хорошо говорить. В Москве зацепился. А я нарочно с дипломом затянул, чтобы в дураках не остаться. Ушлют к черту на рога, ну и будь здоров!

— Не вижу разницы, где работать.

— Это для кого как, — раздраженно воскликнул Кучинский. — Тебе и, скажем, твоим друзьям вроде Бабкина все равно, где пыхтеть. Разве вы что-нибудь понимаете в жизни! А у меня другие потребности. Помню, я одну книжку прочел…

— Скажите пожалуйста! — Вадим уже начал задираться. — Кучинский интересуется книгами! Чудеса. Это какой же том в твоей жизни? Второй или третий?

— Брось, Вадимище. Поговорим как мужчина с мужчиной, — вкрадчиво сказал Кучинский, дотрагиваясь до его плеча. — Я для тебя, старик, многое могу устроить.

— Не нуждаюсь. — Багрецов нетерпеливо дернул плечом и еще плотнее придвинулся к стене.

— Напрасно. Так вот, я начал про книжку… — Кучинский высоко закинул ногу на ногу и приготовился к обстоятельному рассказу. — Ты, конечно, ее читал, увлекательный такой роман, про Гулливера. Автора не помню… — Он выжидательно помолчал, надеясь, что Вадим подскажет фамилию, но тот решил не поддерживать разговора. — Ну да ладно! Всех писателей не упомнишь. Память скверная. Номера телефонов даже забываю…

Кучинский присел к столу и, рассматривая себя в увеличительном зеркале, продолжал:

— Не помню, старик, почему, но Гулливер оказался выброшенным на берег. Проснулся и увидел, что каждый его волосок прикручен к колышку. Веселенькое дело! Он даже головы не мог приподнять… Вот так и я, старик, привязан к своей жизни в Москве. Каждый колышек… как бы это сказать, ну… — полезный родственник, знакомый, какой-нибудь приятный дом, где я часто бываю, водная станция, Дом кино, скамейка в «Эрмитаже». Ну конечно, наша квартира, свои ребята, девочки… — говорил он, как бы выцеживая слова. — Вот и посуди, старик: могу ли я уехать из Москвы? Приподниму голову — больно, да и волосы можно оборвать, то есть, я хочу сказать, все самые необходимые связи. Понял теперь, в чем дело?

— Тут и понимать нечего — быть тебе лысым. Будут развеваться на колышках волосики Кучинского.

— Думаешь, пошлют?

— Так же, как и всех. — Вадим передернул плечами. — Даже папа не поможет.

Это верно. Еще в прошлом году Жора предпринял кое-какие меры, чтоб устроиться в Институт электроники и телевидения, но безуспешно. Теперь будет еще труднее. В пустыне скоро начнут строить медный комбинат, о котором рассказывал Курбатов, раскинутся повсюду зеркальные поля, потребуются десятки инженеров-«фотоэнергетиков». Это редкая специальность. Хорошо, если удастся устроиться в Ташкенте в какой-нибудь «фотоэнергетический трест». А если нет? Придется работать сменным инженером солнечной электростанции. Удовольствие среднее. Нет, Жора, это не для тебя.

— Может, мне здоровье не позволяет? — пробормотал он неуверенно. — Пустыня не для всех.

— Святая наивность, старик!

Последнее слово Вадим сказал с подчеркнутой насмешкой. Кучинский озадаченно посмотрел на него и склонил голову набок, будто к чему-то прислушиваясь.

— А я уже медицинские связи налаживал. Был один врач на примете.

— Скажи: за каким чертом ты посвящаешь меня в свои грязные дела? — рассердился Багрецов. — Удивительный цинизм.

— Я ведь не на собрании выступаю, — примирительно сказал Кучинский и поморщился. — Обыкновенный дружеский разговор. Может, я за советом пришел? Ты передовой комсомолец? Передовой. Обязан ты заниматься воспитательной работой среди рядовых комсомольцев вроде Кучинского? Обязан. Вот я непонимающий товарищ, серый. Разъясни ошибки, перевоспитай меня.

— Видно, этим делом займутся твои товарищи по институту.

— Подумаешь, пригрозил! — процедил Кучинский. — Я откровенный человек и святого из себя не строю. У меня вполне естественное желание — остаться в том городе, где живу. Могу я этого добиваться или нет?

— Но какими средствами?

— Не важно, старик. Все так делают.