– Джеймс мечтает о своем чертовом лесе.

– Олли и сам не знает, о чем мечтает. И о чем мечтаю я. Но вот о деньгах он мечтает точно.

– Видимо, вот и ответ на вопрос – почему.

Итак, Флёр унаследовала “Дом Намасте”. Ну что ж. Значит, Олеандра знала. Наверняка знала, что Флёр – дочь Августуса. Но почему бы ей не оставить доли наследства кому-нибудь еще? Чарли представляет, как Флёр закусывает губу так, как закусывает ее только она одна, пытаясь объяснить, придумать, как сообщить самым старым своим друзьям, что отныне она сказочно богата, а они – нет, а не наоборот, как ожидалось. Но ведь они должны ценить то, что почти пятнадцать лет она работала здесь бесплатно, полагаясь на свою странную, кроткую интуицию, чтобы оградить Олеандру от опасности банкротства. И… ну, в самом деле, черт возьми, неужели можно было этого не замечать? Ведь семейное сходство настолько очевидно, что даже неловко. Точнее, стало бы очевидно, если бы кому-нибудь пришло в голову приглядеться. Они с Чарли похожи, как близнецы, потерянные в далеких джунглях лет двадцать назад и обнаруженные там прижавшимися друг к другу. В джунглях или, может, в универмаге “Хэрродс”. Так или иначе, если оставить близнецов одних – вдвоем – на такой долгий срок, то они, наверное, неизбежно… Да и потом, они уже давно не вместе, а все остальные так поглощены собой, что никто, пожалуй, никогда ничего не заметит и не узнает. От этой мысли Чарли не по себе, больно как-то, у него в голове не укладывается…

– Ты хочешь сказать, потому, что Олли такой идиот?

– Нет! Ну конечно же, нет! Наверное, я смогу все здесь сохранить, как было, – стану заботиться о Кетки и Ише, о Блюбелл и Пророке, никогда их не брошу. Олеандра знала, что на меня можно положиться. Она учила меня столько лет – да каких там лет, всю жизнь. Я ни за что не продам “Дом Намасте”, ведь забота о нем – единственное, что я умею делать.

– Но она не говорила тебе, что планирует…

– Нет. Ну, во всяком случае, прямым текстом не говорила. Ты же ее знаешь. Но и о том, что она всем нам даст по стручку с семенами, она мне тоже не говорила. И о том, что Куинн оставил дневник. И еще этот потрясающий охотничий домик на Джуре. Я понятия не имела, что у нас – у нее – он вообще есть. Вам с Чарли нужно решить, как этим всем распорядиться. Ведь домик, наверное, тоже стоит кучу денег, да? С виду он даже больше, чем “Намасте”. Представляю, как вам там понравится! Так что в конечном итоге все мы в выигрыше, хотя, конечно, нельзя такого говорить, ведь понятно же, что вместо наследства все мы предпочли бы, чтобы нам вернули Олеандру… Но все-таки странно, что она…

Да, странно, думает Чарли. Но Олеандра наверняка знала. Знала все об Августусе и Розе и об их дочери, которую они утаили. Никто не счел странным, что Олеандра оставила Флёр жить у себя, когда мать девочки пропала без вести. Флёр ведь тут выросла. Куда же еще ей было идти? И где бы еще Олеандра нашла преподавателя йоги, которому не нужно платить? Но теперь-то понятно, почему она вешала на Флёр столько дел и обязанностей. И королевский подарок в виде коттеджа во дворе “Дома Намасте” при таком раскладе тоже ничуть не удивляет. Она, видимо, с самого начала знала, что Флёр – член их семьи, что в ее жилах течет кровь Гарднеров. Но оставить ей весь “Дом Намасте”, весь бизнес? Это же черт знает что такое! Чарли, конечно же, рад за Флёр, но что скажут Беатрикс и Августус? И на кой им – молодому поколению, тем, кто остался тут куковать, – эти стручки, полные семян? Что она хотела этим сказать? Пойдите и убейте себя об стену? Может быть, в дневнике Куинна найдется объяснение? Но, если Олеандра знала что-то важное, зачем же было скрывать все это больше двадцати лет? Клем уже спросила разрешения прочитать дневник, и Бриония пожала плечами и сказала: да, разумеется, но она хотела бы прочитать его первой, ведь, в конце концов, Куинн был ее отцом. Так что, по правде говоря, Бриония ответила “нет”. Что же до охотничьего домика на Джуре, которым они с Клем и Брионией отныне владеют и который Флёр пытается описать так, будто он еще лучше и восхитительнее, чем “Намасте”, – никто понятия не имеет, откуда он вообще взялся. Они уже решили, что в июле поедут на него взглянуть. До острова лететь на двух самолетах, он находится посреди архипелага Внутренние Гебриды (если, конечно, такие вообще существуют на свете), к западу от Шотландии. А тут еще (не было печали!) на похоронах объявилась эта странная женщина, Ина, с Внешних Гебридов… Она уже и раньше толковала про ладанное дерево, а теперь…

Голос Флёр давно умолк. Повисла долгая пауза, которая оборвалась от строгого звона английского фарфора: кто-то ударил по нему ложечкой – похоже, чересчур сильно.

– Тебе, наверное, теперь придется получить какой-то диплом? Ну, в смысле, если ты будешь руководить здесь терапией, йогой и вообще всем.

– Бриония!

– Ну, она ведь часто об этом говорила. И я сама с огромным удовольствием вернулась в университет. Просто я подумала…

Чарли толкает дверь и с порога кричит: “Привет!” – пусть услышат, что он идет, и думают, будто он пришел только что, а не подслушивал их разговор последние десять минут. Его кеды “Вэнс” бесшумно ступают по черно-белой викторианской плитке, которой выложен пол в прихожей у Флёр. На похороны он надевал костюм, но уже успел съездить к Брионии и переодеться в свои любимые выцветшие вельветовые штаны “Акне”, белую футболку и желтую кофту от Александра Маккуина.

– Ты похож на старика, – сказала Холли, увидев его в этом наряде.

Тогда он попробовал блейзер “Акне” – запасной вариант, но слишком уж он хорошо сочетался со штанами.

– А теперь ты похож на человека, который отоварился в “Дебенхэмс”, – вынесла приговор Холли. – А если точнее, на старика, который не вылезает из “Дебенхэмс” и даже обедает там гороховым пюре с мясной подливкой.

Вообще-то она права, Чарли сам это видел. Но, вероятно, лишь после одиннадцати лет человек начинает понимать, что мода – это не только и не столько отличный вид. В одиннадцать от тебя ускользает, почему взрослым не хочется постоянно быть счастливыми и почему они не щеголяют целыми днями в лучших своих нарядах, не пьют один только фруктовый сок, не объедаются шоколадом и не тратят все деньги на щенят, котят, настольные игры, пикники, походы в кино и поездки в ослиные питомники. Чарли подозревает, что, будь Холли в ответе за семейный бюджет, она включила бы в расходы еще и теннисный корт. И букеты цветов. Он вдруг представляет себе, как она стоит с огромным (чуть ли не больше ее самой) букетом бледно-розовых пионов, на дворе начало лета, и солнечные лучи играют в ее темных-претемных волосах.

Женщины сидят в гостиной справа. Чарли делает глубокий вдох, как всегда, когда входит в эту комнату, словно хочет напитаться здешними запахами – натертого мастикой дубового пола, обоев “Сандерсон” с магнолиями цвета яичной скорлупы и бронзы, старинных диванов, которые Флёр сама заново обила, подобрав разные редкие ткани из магазина “Либерти”, все – с растительными и немного загадочными узорами; высокой вазы с вербой на столике, похожем на аптекарский. Флёр сидит в кресле-качалке, обитом тканью с темно-розовыми и багряными существами, в которых, если постараться, можно угадать цветы. Клем и Бриония устроились на одном из двух диванов Джорджа Уолтона, более розовом. К своему удовольствию на столике перед ними Чарли видит чайный сервиз “Золотая птица” фабрики “Веджвуд”, который купил Флёр на тридцатилетие. Сам он, разумеется, по-прежнему носит подвеску с лабрадором, которую она сделала для него много лет назад. С прошлого июля, после того спора о Пи, они многие месяцы почти не разговаривали, но, конечно, сегодня, на похоронах, уже виделись – правда, стояли на разных концах длинной вереницы людей. А теперь – вот он.

– Привет, – отвечает Флёр. – Я бы предложила тебе чаю, но через полчаса начнутся коктейли, когда приедут все остальные, так что, если ты продержишься без чая…

Как же удивительно пахнет этот ее лапсанг сушонг. Но…